Евстигней

Чеглок задрожал всем телом. Жизнь городская была тяжела, почти невыносима! Но он любил ее. Может, потому, что выбрал сам: не сумев прокормиться на воле, не сумев широты этой воли превозмочь, молодым еще соколком нашел он пристанище в городе. Нашел и самку, та вывела птенцов. Но…

Птенцов высиживала самка, разрывала добычу на части и оделяла ею разевающие рты пушистые комочки — она же. Что-то, однако, в последние дни отводило белогорлика от птенцов и от самки, влекло в места неизведанные, опасные. Что? Неистребимая страсть к охоте? Едва слышимый, непонятный, и оттого все сильнее манящий звук?

На этом влечении чеглок и попался: неясность целей и полеты в места неизведанные позволила птицелову ухватить его сетью…

Налетел шквалистый ветер. С крыши высотки сыпануло мелким сором. Сидевший на краю чеглок глянул вниз.

Внизу что-то оборвалось, закончилось. Злые, опасные и, наоборот, совершенно безвредные люди, выходя из-под неширокого навеса, потянулись к норам своим и гнездам.

Неожиданно для себя самого чеглок, не раскрывая крыл, прянул вниз.

Хотел ли он разбиться насмерть или хотел еще раз испробовать крепость своего птичьего (в половину человечьего локтя длиной) тельца, ему было неясно. Правда, перед самой землей чеглок, по обыкновению, все-таки взмыл вверх. И уже там, наверху, на миг потеряв ориентацию, неловко забил крыльями меж проволок, антенн, остатних искр только что рассыпавшегося фейерверка.

Выходившие из театра дружно глянули вверх и заметили если не саму птицу, то ее след.

— Высоко сокол летает... — затянул кто-то вполголоса.

Песне вослед из театра донеслись обрывки музыки: кто-то не наигравшись в концерте, стал снова высвистывать на флейте темку из фоминского «Орфея».

Чем-то до боли знакомым повеяло в воздухе. И заволокло вдруг московско-питерскую жизнь тончайшим дымком занавеса, какой развертывает не дирекция театров — время! И стала ткаться из междометий и окликов страшноватая, но местами и скрытно веселая, лишь слегка подправляемая стуком клавикордов и шорохом оркестра история.

Ее-то дирижер, выходивший последним, и стал слышать вновь.

Еще когда спектакль в театрике только закончился, когда снимались парики, запихивались в чехлы и укладывались в футляры музыкальные инструменты, — дирижер забеспокоился. А тут еще вырубили свет.

Для тех, кто оставался в театре, принесли тонкие церковные свечи. От свечей взвился дымок. В зеркале театральном нарисовался голубоватый контур. Контур напоминал сутулого капельмейстера.

— Eusigneo? Забацаем?

Дали свет. Контур истаял.

Вместо него стала в уме дирижера составляться некая история, некая повесть. Название ее приобрело такой вид:

Краткая повесть о Евстигнее Фомине,

о его странной жизни, неурочной смерти и украденной славе родоначальника русской классической музыки.

В начало повести встали слова неожиданные:

Равнодушие выкрало его славу. Чернильные души вымарали биографию. Листами с вымаранной биографией обернули мясо, сало, огурчики. То, другое и третье сожрали, наливочкой запили, усы рукавами обсушили.

Великую музыку — по тактам, по строчкам — растащили друзья, недруги.

Но остались «Ямщики на подставе» и «Американцы», «Золотое яблоко», «Ярополк и Олег», «Клорида и Милон» и, наконец, вершина века восемнадцатого — «Орфей»!

Кто способствовал безвестности Фомина?

Матушка Екатерина, задержавшая ход русской музыки никак не меньше, чем на треть века.

Кто не дал Фомину насладиться жизненной славой?

Адонирамовы братья или, может, — о чем говорили шепотом — иезуиты.

Кто подтолкнул искать защиты и покровительства у несчастнейшего из императоров (разуверившегося в собственной матери и в обеих супругах, в англичанах, французах, мартинистах, маршалах, солдатах, мальтийцах, слугах, грамматиках, музыкантах), у Павла Первого? Кто надоумил — не искать такой защиты у живших во все царствия вельможных казначеев, министров, их любовниц?

Склад ума подтолкнул, электрические искорки мелодий, химическая формула характера.

А кто развитию той формулы способствовал? Кто характер «отстержневал»?

Люди, обстоятельства, Господь Бог...

Тут дирижер споткнулся: «Стоит ли вмешивать Создателя в мелкие питерско-московские дрязги? Не стоит. Зато пора жизнеописание болонского академика и питерского капельмейстера перевернуть с ног на голову! Пусть прояснится конец века восемнадцатого, кто там и что там… Не Пушкин — так пушкарский сын!»

Он начал сызнова.

«Рожденный в нищете, долгое время обучаемый за казенный счет архитектуре, а вовсе не музыке — Евстигней Фомин успел многое!

Посланный в Италию и добившийся там неслыханных успехов, поспешил он вернуться в Россию. И хотя частично отъезд его (из-за нежелания шпионить, из-за нежелания раствориться в странноватой финикийской любви) был вынужденным, все же вернулся он на год раньше. Вернулся с громадными знаниями и поразительным умением, полученным от доброго францисканца падре Мартини и от аббата Маттеи.