Евстигней

После неудач с собственными пиэсами — куда ему было податься? Именно что сюда. Здесь, у Львова, и только что явившимися мыслями об учреждении новой типографии пощеголять можно, и вдоволь наиграться в квартете.

Стал ходить ко Львову и Фомин. И хотя приглашали его и в другие места, и в особенности к живописцу Левицкому, — туда, на Кадетскую, не тянуло.

Еще бы! При первом же посещении квартеры сего живописца увидал он на стене эскиз Алымушкина портрета. Сам портрет несравненной арфистки был уже продан, а эскиз — живей живого — там, в гостиной! Тесно пододвинутая к стану арфа, скрытое платьем колено, малая туфелька на педали, чуть изогнутая кисть левой руки, пальцы, все струны нежно ласкающие, а не щиплющие их… Целой жизни не жаль, лишь бы припасть ко всему этому по очереди горящим ртом, притронуться попеременно обеими щеками!

Из-за вновь вспыхнувшей любовной горячки — предпочтение отдавалось Выгрузной улице, Львову. Здесь — горю конец, счастью начало.

Хотя, правду сказать, после провала «Боеслаевича» и бесплодных попыток его возобновить — горевал Фомин недолго.

Жаднолюбие труда, молодость и, наконец, сумрачный гений музыки, возносившийся и упадавший где-то в глубинах Евстигнеева тела, трепыхавшийся на жестких крылышках у предсердий, копошившийся в пальцах, — брали свое. Мелодий в голове — не счесть. Да только к чему их, те мелодии, приспособить, какую из форм — крупных, мелких ли — для них выбрать?

Львов помог и тут.

Давно, давно не давала Николаю Александровичу спокою мысль: хорошо б русскую песню на сцену вывести! Да не в виде скучного хоровода или залетной арии. Хорошо б тихо-величальную или бурную песню, срывая двери с петель, водвинуть в расшатанный русскими италианцами каркас театра — навсегда, надолго!

Оставшись однажды в гостиной с Фоминым один на один, Николай Александрович в сердцах сказал:

— Пустяками мы здесь, почтеннейший Евстигней Ипатович, занимаемся, пустяками уютненькими. Вот ты сам: на что силы тратишь? Стишки Храповицкого своею музыкой проясняешь! Не стыдно ль?

Тут Львов понял, что переперчил, смягчился:

— Ну прости ты меня, прости. А все ж: сладко в гостиных поём — в жизни мелко плаваем. Другое надобно! Нужна цепь русских песен, которая переходила б из действия в действие. Может даже, из оперы в оперу! Театральная песенная цепь необходима. Цепь, действие оперы развивающая, а не разрушающая!.. Еще надобно нам с тобой, Евстигней Ипатыч, не комнатные пасторальки пихнуть на сцену, а подлинный комизм, а затем и трагизм русской песни со сцены представить! Да учти ты: ни в Италии, ни в Германии с песнями тако еще не поступают. Опер из одних песен не составляют. А мы в граде Петровом — возьмем да и составим!

Фомин согласно кивал, однако по-настоящему вступать в разговор опасался: слишком свежо зиял позади — как могила! — провал «Боеслаевича».

Однако Львов, считавший всю музыку и в особенности хоры «Боеслаевича» примечательными, а один из них так просто превосходным, — нажимал и нажимал.

— Да сообрази ты, чухна тугоумная! Отчего первая твоя опера успеху не имела? А оттого, что не удалась в ней литературная часть! «Оперская сказка» не удалась, либретто. Ну посуди ты сам: какой из государыни драмодел? Ты вот возился и бился с ея прописями, а одолеть не смог. Так что никакого любовного слияния музыки и слова ждать тебе в этом случае было невозможно!

— Отчего так?

— Да оттого, голова садовая, что «оперская сказка» с самого началу была негодной. Что в сией «сказке» изобразила императрица? А все ту ж борьбу за власть. Гложут государыню думы о власти и не дают ей спокою. И ведь не просто про власть она думает, а про ее несправедливую — минуя законного наследника — передачу... Вот и перекинулись те думы на оперу, вот и превратился Васька Буслай под пером в слащавого Василия Боеслаевича, наследника Новгородского, думающего о том лишь, как половчей на престол взгромоздиться!

— Возможно ль, чтобы такая, касаемая наследника несправедливость хоша бы в мыслях существовала?

— И возможно, и существует! А отсюда — и сие самое главное в матушкином либретто — ее умысел тайный: утверждение в сердцах наших мысли о законности будущего беззакония... Как взяла корону, так и передаст ее: вроде бы законно, а без закону!

Фомин задрожал. Дерзость чужих слов острым коготком расцарапала грудь, затем, как веревкою, сдавила горло...