Евстигней

Таковые мысли следовало, однако, от себя гнать. Потому как наставляли Скокова с Давыдовым перед тем, как препроводить их в Воспитательное общество благородных девиц, строго.

Выдавая квартирные деньги и вещи (ради удобства сообщения было решено: проживать будут на съемной квартере, близ Смольного монастыря), конференц-секретарь Академии Христиан-Фридрих Фелькнер резанул голоском, как малым осколком стекла по стеклу большому:

— Господину Луинию — не перечить ни в чем. На воспитанниц глядеть не сметь. Вовсе не сметь об них думать!

Подтолкнув кверху круглые, падающие с носу очки, господин конференц-секретарь уже без особого скрежету добавил:

— По двести рублев за вас, паршивцев, Луинию плочено! О, доннер веттер! Глядите же мне там! Особливо ты, Петруша. Коли обидится на вас етта швайн, етта швиня итальянская, так и выгонит совсем. А денег-то назад не вернет!

Из-за Фелькнеровых наставлений Петруша теперь и сдержался. Не стал умолять италианца сыграть Скарлаттия.

Сын ездового кучера, Петруша Скоков быстро освоил тонкости обращения с музыкантами — как с чужеземными, так и со своими, доморощенными. Понял, чем заслужить их расположение, а ежели выйдет — так и совершеннейшее доверие.

— Правая рука... тово... господин учитель... Правильно ль у меня поставлена? Так ли держу? Октаву мне брать тяжело. Поучите, Христа ради, растяжке.

Мессер Луини милостиво кивнул.

О да, он поучит. И растяжке поучит, и всему остальному. Он покажет и этим юным дарованиям, и лицам, над Воспитательным обществом девиц начальствующим, что есть славный италианский музыкант!..

Тремя месяцами позже, но все того ж 1774 года, был в обучение к мессеру Луини направлен и Евстигней Фомин.

Музыка и любовный морок вновь сошлись для него в одном месте: в бывшем Смольном монастыре!

Впрочем, занятия Евстигнеюшкины у мессера Луини продолжались недолго. Педагогический жар италианца начальствующими лицами по достоинству оценен не был. В силу этой самой недооцененности и всего через пять месяцев после начала занятий мессера Джузеппе из Воспитательного общества благородных девиц турнули.

— Сказывают, сам Иван Иванович Бецкой руку к сему приложил. Не занравилось ему, как италианец девиц благородных щиплет, — с умилением восторга шептал на ухо Евстигнеюшке Петруша Скоков. — Особливо же его высокопревосходительству не занравилось, что стал господин Луиний слишком усердно с красоткой Алымовой заниматься! Та все больше на арфу налегает, на клавикордах же — ни в зуб ногой! Ну Бецкой и всполошился. Истинно говорю тебе: из-за Алымки Луиния поперли!

Евстигней слушал Петрушу, прикрыв глаза. Слушал чутко, лишь время от времени напуская на себя вид рассеянный. Слова про Алымушку взволновали его страшно.

Вышед с Петрушей на изрезанный волнами, заваленный искореженными ободами и закапанный смолой берег Малой Невки, хотел он даже повернуть назад, в Смольный!

Дело близилось к вечеру. Мартовский ветер рвал где-то в клочья невидимый, но чутко ловимый слухом — благодаря треску и хлопанью — парус. Ломались ветви в садах. Подступала к Санкт-Питер-Бурху весна: ветреная, пустая. Но и прозрачная, но и ловко ото льда очищаемая, дожди за собою влекущая.

— Как же быть... — помедлил, подбирая слова, которые скрыли бы мысли, Евстигней. — Кто учить нас теперь станет? Может, самим к кому из профессоров Смольного проситься?

Так нового наставника нам уже измыслили! И зовут — похоже. Был Луиний, стал Буиний. Опять то, про что сами давно ведаем, вдалбливать станет! — смеялся Скоков. — Да только от перемены мест, сам знаешь, сумма не меняется. Платили тому — и энтому платить исправно будут. А толку-то? Чему нас эти побродяги выучат? Эх! Мне бы сейчас в Италию, к музыкантам настоящим! Ценимым публикой искушенной! А не к тем, кто по Российской империи без штанов шляется, европством кичится и слюною пердит. Кто перед бабами вельможными передком, как те кучера кожаными фартуками, трясет. И тебе туда, в Италию, надобно!

Евстигней вздохнул.

Горемычная судьбина! Складывалась она куда трудней скоковской. Тот — признанный забавник, всеобщий любимец. У него же, у Евстигнея, внутри одни раздоры, а снаружи — нелюбезность и всеми порицаемая угрюмость. Нелюдим да и только!

Едва с архитектурной кручи удалось соскочить, как сразу музыкальные недоумения начались: «Зачем поздно за музыку взялся; не следует пока про собственные сочинения даже и думать». То, другое, третье. А главное, никому в целом свете такой, как он, «нелюдим» не нужен. И хоть за музыкальные успехи стали в последнее время его нахваливать, ясно как день: пока не за что. Горемычная судьбина и прежестокая!

Вот, опять же, Петруша: всего тремя годами старше, а сколько успел. А ему, Нелюдиму Ипатычу, не везет так не везет!

Ветер налег сильней. Соединяясь с сумраком, вел он песню тоскливую, наливал сердце до краев грустью несказанной. Внизу, подо льдами, глухо стонали воды.