Евстигней

Однако ж, наперекор решению, поднялся, через силу оделся. Уже кончив одеванье, решил вдруг облачиться по-иному, по-театральному. Благо, костюм петровского солдата, доставшийся ему после одной из постанов почти задаром, давно плесневел в сундуке.

В зеленом с красными обшлагами мундире вновь почувствовал он себя пушкарем, канонером. Втайне мечталось: выйдет на улицу, встретится патруль, отведут за присвоение формы на гауптвахту. А там — холодноватая музыка решеток, тюремные стуки… О дерзости оперного сочинителя донесут государю, тот (как уже не раз бывало) самолично пожелает во всем удостовериться. Войдет, скажет: «А… Это ты, Евстигней Ипатыч? Давно желал я с тобою встречу иметь».

А дальше — хоть голова с плеч!

От сего внутреннего: «голова с плеч» снова, как некогда в Болонье, почувствовал он себя Евсигнеем римским воином. Но лишь на миг!

Вышел на улицу — Нева, каналы, набережные без деревьев. Вместо стремительной и плавной ходьбы — угловато подпрыгивающие люди…

Из приросшего к коже петровского мундира, из обстоятельств жизни российской выпрыгнуть было невозможно.

Повернувшись уходить, оглянулся.

Перемена во внешнем мире удивила его. Питерские дома — как в детстве про них мечталось — стали полупрозрачны. В домах копошилась жизнь, шились роскошные и бедноватые туалеты, прикрывая голые спины ненужными в те миги простынками — творилась любовь...

«Ежели на мир глядеть по-солдатски — все меняется. Легко жить, не страшно умирать. А вот ежели глянуть по-сочинительски...»

Он озирнулся на весеннюю Неву. Любо, славно, легко, как вода, плыли над ней туманом чьи-то жизни.

Нечто неясное подошло и встало рядом. Сие неясное — слегка шумя, приподнимало себя над водой, над плывущим по воде сором, тянулось облачками дыма к берегу, принимало вид несуразной фигуры в долгой хламиде...

Смертушка? Она…

Что смерть вещественна и зрима — сего допустить не мог. Однако чувствовал: именно cмерть — как та coda в опере — затевает все завихрения и убыстрения жизни. Заглядывает в полупрозрачные дома, поторапливает в них живущих. Люди в домах собственных и в съемных квартерах — разные. А смерть одна и та ж! Идет, качается, а за ней волочится хвост судеб человеческих! Сейчас, правда, смерть на миг его оставила — шатнулась к другому.

Домой, домой!

Доплетясь кое-как до квартеры, мигом, что бывало редко, — уснул.

Ветерок в длинной хламиде колыхнулся, пробежал по Евстигнееву лбу.

Лоб стал холодеть: прохладней, совсем холоден. Все? Все!..

Уходя — радовался. Знал: он-то и есть настоящий Орфеус. И стало быть, встреча с которой-нибудь из Эвридик — предрешена.

Вслед за радостью — надвинулся (как треух на глаза) смертный сон.

Но даже и сквозь сон этот чуялось Евстигнею Ипатычу пренебрежение и недоброжелательство. Приходили какие-то люди, накладывали пятаки на глаза. Люди уходили, вместо них являлись тени.

От пятаков, впервые за последние месяцы, в голове стало пусто, приятно.

Тяжесть почувствовал лишь однажды, услыхав казенный разговор:

— А и погрести-то нечем... Хожу, хожу по квартере — ни золотишка, ни ассигнации припрятанной...

— А коли нет на погребение — так и не станем беспокоиться, брат! В Неве, конечно, топить не станем, а и стараться шибко не будем.

— Еще б мы старались. Ты видно, Пека, забыл! Сказано ведь тебе странствующим монахом: погрести безвестно.

— Не по нраву мне сей монах, Семеныч! Дикий он какой-то, и нос, как у разбойника, перебит.

— Тс-с… Ты на чьи денежки и сейчас пируешь, и завтра пировать собираешься? Да и монах сей дикий, сдается мне, где-то рядышком обретается…

— Да ты когда золотые ефимки от него принимал, не утаил ли чего, Семеныч?

— А вот я тебе за это…

Названный Семенычем влепил Пеке смачную затрещину. Звук от затрещины перешел в звон, звон полетел к Адмиралтейству, затем дальше, к Неве…

— Чего дерешься, Семеныч? Верю, что не утаил… А монах — все одно дикий, может, и веры не нашей. Напужал он меня. Так что и денег его мне не надо. И ежели ты что утаил — так пусть тебе и останется.

— Ну то-то же, — довольный Семеныч рассмеялся. — А сказано в безвестной могиле схоронить, стало быть, в безвестной.

— Все ж таки какой-никакой хрест поставить бы. А монаху соврем, что в безвестной. Хрест поставим, а где именно — говорить никому не станем… Свезем-ка его на Лазаревское!

— Не нашего полицейского участка Лазаревское. Да и не для профессоров-оборванцев, слышь, Пека, Лазаревское! Близ церкви праведного Лазаря, — Семеныч снова рассмеялся, — не всем по карману лежать.

— Нам полицейские — што, указ? Да и нету им до оборванцев настоящего дела… А тогда — свезем его на Смоленское!

— К лютеранам? Вот забава так забава...

— А хлебнем из кружечки — так еще забавней станет. Тогда уж точно порешим: куды его! Безо всякого разрешенья зароем. Телу-то лишь бы в землю! А в какую — не наша забота! И хрест поставим. А где оно, тело, обретается, ото всех скроем. Оно и монаху приятно, и полиции делов меньше!

Булькнула наливочка, хрустнул сухарь, улетел бесшумно короткий вздох.