Евпатий

Два витязя в кольчугах и с продолговатыми закругленными щитами, поставив коней хвостами друг к другу, отбивались мечами на все стороны с необыкновенной живостью. Их взяли в кольцо и, набрасываясь по двое-по трое, клевали, словно сороки лебедя, покуда, поразив вначале стрелами лошадей, не добили пеших.

Князя Юрия выглядели по дорогой одежде и статям мухортого жеребца. Ранили стрелой в шею и, завалившегося на круп, дорубили потом в несколько сабель.

Веселый, потный, раззадоренный явной удачей замысла Сэбудей, подчикилял к холму на темно-гнедом меринке.

- Загребли их в полу халата, сокол, как овечий помет!

Когда Гуюк-хан с Бури-ханом выползли из своего осинника, все было кончено. Так ведь и не догадались, что их провели!

В битве погиб лучший верный Быка Хостоврула - разжалованный нукер-десятский ойрат Лобсоголдой.

Настолько ловкий, что, бывало, и три выпущенных разом стрелы успевал отбивать, нынче, как оказалось, он и тетивы-то ни разу не натянул, сабли из ножен не извлек.

Бык Хостоврул, проезжая на мухортом, забранном из-под орусутского коназа, взглянув в опустевшее, утратившее дыхание жизни лицо, сказал:

- Мужчина семь раз падает и восемь поднимается. Этот, Лобсоголдой, выходит, не совсем мужчиною был!

Раскатали по бревнам оставшуюся последней целой избу в крепости и на холме, откуда руководил Бату-хан, запалили погребальный костер. После соблюденья необходимых установлений предали погибших в бою монголов традиционному погребению через огонь.

* * * *

* * * *

- Сэбудэ! Друг! И ты, Урда, брат! Шейбани… Сподвижники… Благодарю… - И, опустясь на колено, едва слышно попросил: - Если нехорошее сделал - простите! Если не сумел - извините! - И, морща тонконосое круглое лицо, не отворачиваясь, затрясся в рыданиях.

Никто особенно не удивился, не осудил.

- Шубы без швов не бывает, сокол! - сиплым улыбающимся голосом ответил Сэбудей со своей кошмы. - Забудь, что мучает! Вперед смотри.

- Не хватай тигра за хвост, - поддержал его с горячностью молчун Урда, - а схватил, брат, не отпускай!

И тот и другой порядком отхлебнули уже из своих чаш.

Бату- хан сел в загодя изготовленное для этого дня креслице и запахнул волглый еще с мороза дэл.

Читавший у него в душе, как в своей, Шейбани-весельчак подсел рядом на корточки. «Чем, тряся щеками, рыдать да слезу по-бабьи ронять, кулак лучше покрепче сожми!» - И, сверкнув белыми большими зубами, показал гладкокожий с прозрачно-розовыми козонками кулак.

Ойе! Дзе… Все равно. Душа пела, а в сердце заноза сидела.

Отдохнув, свершили наконец необходимое воскурение и, возжегши светильники, поместили Бату-хана в бочку с кумысом. С боевыми кличами трижды окунули с головою вместе с сэлэмом и луком.

Да здравствует джихангир!

Захмелевший, довольный выполненным Сэбудей гладил, возлежа на спине, разъехавшееся на стороны пузо. «Что, наелся, толстый живот? - урчал любовно. - Напился? Ничего! Дзе. Скоро конец тебе, толстый живот! Скоро тебе конец…»

Урда с Шейбани переглянулись, и Шейбани закатился гудящим, как бубен, смехом, заражая остальных. А отсмеялись, у очага сам собою Берке-хан сгустился, словно его и не хватало здесь.

Что змея не доест, ежу достанется…

Терпеливо выждав по обыкновенью щели в разговоре, велеречиво поведал всем. Великий Аурух, дескать, истребив в год Свиньи строптивых Си-Ся^*, повелел при вкушении вечернего супа-шулена напоминающе возглашать: «Мусхули мускули игай болган!» и что таковое ежевечернее напоминание - «Всех сопротивляющихся истребляем без пощады!» - поддерживало в последние перед кончиной месяцы уверенность и желание жить.

^* С и - С я - тайнгуты - народ, живший на юге Великой китайской империи.

- Выскажем же пожелание, - бросая на обретшего могущество брата заискивающий взгляд, заключил Берке, - дабы о нынешнем разгроме джихангиру тоже напоминал кто-либо из надежных людей!

От гнилых дров дыму много, от немазаной телеги скрипа не переслушать.

И Урда, и Шейбани, и помалкивающий юный Тайнгут поглядели на краснобая-братца с недоумением.

Но пошумели-потолковали о предстоящем, и, когда возвратились в шатер родственность и тепло, Бурулдай, запрокинув худое запечалившееся лицо, запел. Это была старая песня про то, что алмаз красив, а монгол отважен и что счастье мужчины в степи. Что три у монгола верных друга всего: конь, сокол да встречный ветер в лицо… что хорошо сидеть в юрте у очага, если рядом любимая женщина, но еще лучше погибнуть в открытом поле в смертном бою, поскольку только смерть в бою открывает мужчине Небо.

Часть вторая

Разлучение в год Лошади

Что за люди, что за земля? А небо!… точный дым.

А женщины?

1

Маша Резникова переслала Илпатееву письмо на Север, но получилось оно уже после телеграммы о Лизиной смерти. Сегодня телеграмма, завтра письмо. Но на похороны он успевал. Лилит жила уже в Яминске, обустраивала выменянную квартиру в Пролетарском районе, и, скучая по ней, Илпатеев, чтобы скоротать время, перечитывал раз шесть письмо в самолете, словно обязался заучить.