Эвмесвиль

В оценке сложившейся ситуации Виго исходил из исторических принципов. «Конечная цель политической воли — Левиафан. Эта цель в большей или меньшей степени уже многократно достигалась; в поздние эпохи — скажем, при римских цезарях или во Всемирном государстве — непременно вследствие совершенствования техники. Два пика: один вырастал из персональной, другой — из общественной воли. Здесь — бог-цезарь, там — homo magnus [483], то есть титан; один связан со зверем, другой — с плутонической силой. Это нашло отражение и в символах: здесь — орел и лев, там — краски и рабочие инструменты.

Всемирное государство распалось на части, как и предрекал Бутфо. Остались империи диадохов и эпигонские города-государства. Девятнадцатое христианское столетие выбрало своим девизом идею перманентного и к тому же еще качественного роста, в XX столетии homo faber [484], казалось, эту идею осуществил. Но потом прогресс привел к новым разногласиям, которые можно приблизительно обозначить как разногласия между экономистами и экологами. Первые мыслили еще в категориях истории мирового человеческого сообщества, вторые — в категориях истории планеты Земля; первые думали о разделении сфер власти, вторые — об управлении; возникли конфликты между представлением об окружающей среде как объектеи восприятием окружающей среды как части единого мира; а кроме того, распространялись предчувствия гибели мира, повторяющиеся каждый раз на рубеже двух тысячелетий.

Максимальная концентрация власти тоже падает на последние времена. В нашем случае она по необходимости связана с развитием техники. Опять же выражаясь очень приблизительно, то есть в рамках классической науки, можно сказать, что, с одной стороны, наращивали свое вооружение биологи, а с другой — физики. Первые стремились подчинить себе органический растр, вторые — материальный; первые рвались к генам, вторые — к атому. Обе стороны вели подкоп не только под исторические фундаменты, но и под фундаменты человечности, и одних такой путь привел в лес, других же — в подземный мир.

Сомневались уже во всем, но только не в науке. Наука была единственным, что процветало неизменно и в планетарном масштабе: она сожрала даже государство. Ей удалось то, что прежде смогли осуществить только великие титаны, которые предшествовали богам, более того, породили их [485]. Чтобы постичь эти цели, скрытые от нее самой, наука должна была приблизиться к некоей границе, по-новому ответить на вызов смерти и жизни».

Виго еще добавил: «Мартин, я никогда не сомневался, что вы предпочтете лес. Но я также понимаю, что вы рассматриваете его лишь как переход — — — для вас он не конечная цель, как для Аттилы, и не фикция, как для Домо. Но что такое фикции? В любом из наших великих переломов осуществляет себя чья-то мечта. Вы, как историк, это знаете. Мы терпим крушение не из-за наших мечтаний, а потому, что мечты наши были недостаточно прочными».

50

Аттила рассчитал благоприятный час; мы будем двигаться по ночам, а тронемся в путь завтра, в полнолуние. Передовые отряды с шатрами уже выступили в поход. Я же тем временем наносил прощальные визиты, в том числе и папаше, который, само собой, попытался меня отговорить. Начинание, в котором я собираюсь участвовать, он считает чем-то средним между авантюрой и шарлатанством. Бруно тоже выразил сомнение: он предпочел бы, чтобы я отправился к катакомбам. Я еще раз побывал у Латифы и у Ингрид, еще раз искупался в море с его теплыми и холодными течениями.

Латифа на сей раз получила от меня не эскудо, а букет цветов. Я всем существом ощутил, что, совершив такой жест, попал в яблочко. В ней высвободилось внутреннее тепло. Ингрид тоже поразила меня, впервые сбросив покровы. Я воздал этому должное.

Я попрощался также со своим бургом-убежищемв верховьях Суса. Тропа уже заросла, скоро вершина будет наглухо изолирована переплетением колючих ветвей. Я отправился туда, чтоб спрятать свои заметки, сделанные в ночном баре; расшифровать их сможет разве что Бруно. Результаты своей научной работы я оставлю в институте; это преимущественно фрагменты.

Что же касается этих записок, то я пребывал в сомнении, не следует ли их сжечь; угнетало меня, среди прочего, их несовершенство. Сознание, что я сделал недостаточно, отбрасывает тень на мое существование — и историческое, и личное. Но, как бы то ни было, уничтожение рукописи есть своего рода духовное самоубийство — этим я не хочу сказать ничего дурного о самоубийстве как таковом. Просто одно переживание, связанное с упомянутой тенью, уберегло меня от такого поступка.