Евграф Федоров

«Изумруды Евгение-Максимилиановских копей стоили мне страшно дорого: на этих изумрудах я страшно простудился и стал удушливо, даже с кровью харкать, и кашель этот до сего дня не ослабевает, несмотря на лучшие против обычных условий моей летней жизни. Страшно подумать, во что обратится мое нездоровье в Петербурге».

«Придется, вероятно, еще поголодать в Питере, что меня страшно пугает, потому что голодовки меня измучили до последней степени, силы решительно изменяют, а продолжать работу до безумия хочется».

Чем больше читал и пристальнее вчитывался в листки Евграф Степанович, тем больше казалось ему, что никогда не знал, не был даже знаком с человеком, исписавшим их круглым полудетским почерком. С какой простосердечной доверчивостью раскрывал он себя; жалобы его были светлы, а горести чисты; это так непохоже было на того, кого везли сейчас навстречу ветру в катафалке; ни одного дурного слова ни о ком не сказано было в письмах. Некоторые заполнены были формулами; на Федорова повеяло ароматом неповторимости, который его очаровал еще в самых ранних публикациях Карножицкого; он посвятил им рецензию тогда. Он не поленился встать и найти на полке журнал «Записки Минералогического общества» со своей статьей. «Сама избранная тема, — прочел он, — отличается поразительной оригинальностью. Автор ищет правильности и законности там, где мы привыкли видеть хаос»… Та же поразительная оригинальность была в беглых заметках на листках. Евграф Степанович опять лег на диван, развернув листок… «Не стоит заботиться о смерти, ибо в жизни еще есть много хорошего, например минералов, музыки и других вещей».

Неужели, неужели и это написал тот, кого везли сейчас, а может, уже привезли и опустили в мерзлую землю… Тот так часто говорил о смерти, именно что заботился о ней, и, уж конечно, не мог и представить, что она будет такой страшной и одинокой… хотя, может, она всегда страшна и для всех одинока. И странная догадка пронзила Евграфа Степановича и овладела им. Он думал о том, что когда телега науки застревает в грязи и возницы устают нахлестывать вконец измученных лошадей, тогда зовут мужика, или он сам, завидев беду, приходит, подкладывает под колеса бревна и ветки, и если и этим не пособит, распрягает обессиленных лошадей и, взявшись за оглобли, тащит сам, покуда не вывезет на сухую дорогу. Так вот пришел и он, Федоров, как тот мужик. — и тащит нагруженный воз, стонет и ругается, а не бросает, хоть и мочи уж нет… А дернул он и заставил колеса науки вертеться тогда, когда осознал учение о Прекрасном Кристалле. О кристалле идеальном, совершенном, геометрическом и гармоничном. Он вывел его законы, расписал сочетания элементов симметрии и рассчитал классы структурных узоров. Почти ничего нового после Федорова сказать в науке о Прекрасном Кристалле не оставалось. Догадка Евграфа Степановича была вот в чем: Карножицкий опоздал. Он тоже рожден был, чтобы создать учение о Кристалле Прекрасном, как музыка, которую обожал; если бы этого уже не сделал Федоров, сделал бы Карножицкий. Но тот опоздал. Куда ж ему было свое дарование приложить? И он отвернулся от Кристалла Прекрасного и принялся изучать Кристалл Уродливый. Но ведь уродливый кристалл — природный, настоящий, или, как в науке его назвали — реальный. Природа редко создает идеальную форму. В природе криссталлы изгибаются, налезают друг на друга, скучиваются; этим-то скучиванием Карножицкий и увлекся. Так, рядом с учением об идеальном кристалле стало развиваться учение о реальных кристаллах, которое задумал еще раньше и основы его заложил университетский профессор Ерофеев. Лет восемь назад, вспомнил Федоров, в том же университете Карножицкий вызвался выполнять без оплаты обязанности приват-доцента и прочел курс «Тератология кристаллов» — первый, наверное, в мире курс об уродствах, несовершенствах в мире кристаллов. Евграф Степанович подумал, сколько новых и нынче кажущихся даже фантастическими идей заложено в этом труде; к нему наука будет возвращаться не раз.

Федоров сам жил трудно; да в глубине души он считал, что и не должен ученый жить легко, что всегда должно гореть беспокойство неблагополучия, тогда работается лучше. Но таких тягот, какие выпали на долю Карножицкого, он не знавал.

«Вы не поверите, многоуважаемый Евгений Осипович, какое мрачное и безотрадное время я теперь переживаю. Бывает, что при таком тяжелом и мучительном настроении весна, молодость, поэзия, музыка яркой искрой промелькнут в сознании, и на душе делается легче и светлее. Но и этих мимолетных моментов давно уже у меня нс было, и я сижу неподвижно и тупо над работой моей о скучивании, без надежд когда-нибудь кончить ее удовлетворительно для моего сознания.

Временами чувствую головокружение, которое, как я боюсь, может служить предвещанием помешательства, \о тя сознания я пока не теряю.

Беспокоит меня нравственное сознание полной моей бесполезности и непригодности к научной работе, ибо одни измерения и описания кристаллов не составляют еще минералогии…