Евангелие от Пилата

Я произнес эти слова небрежно, словно пожал плечами, дабы отделаться от непрошеного гостя. Что такое истина? Есть твоя истина, есть моя истина, есть истина всех остальных. Как добрый римлянин, воспитанный на греческом скептицизме, я все считал относительным. Любая истина есть истина для того, кто ее высказывает. И есть столько истин, сколько есть людей. Истина никогда не бывает одной; именно поэтому ее и не существует. Только сила навязывает истину, а в силе нет ничего разумного, она принуждает с помощью оружия, мечом, битвой, убийством, пыткой, шантажом, страхом, расчетом интересов, она заставляет дух временно договариваться с доктриной. Истина в единственном числе — это победа, это — поражение, в лучшем случае — перемирие. Но это не истина, не мир.

— Что есть истина?

Я произнес эти слова для себя, а не для осужденного. Я успокоился. Но к моему величайшему удивлению, этот еврей услышал меня и начал дрожать.

Я удивился.

Этот человек сомневался.

Обычно фанатики давят свои сомнения ярым утверждением своей веры. Иешуа, напротив, искренне задавал себе этот вопрос. Казалось, он понял, что верить не означает знать. Казалось, он испугался, что пошел по ложному пути. Он полагал, что я принимаю его за озаренного безумца, и спрашивал себя, а не прав лия…

Потом он совладал с дрожью, собрал все силы, выдержал мой взгляд и медленно произнес:

— Действительно: что есть истина?

Он вернул вопрос мне.

И как при возврате мяча, теперь дрожал я, ощутив силу вопроса, и тоже испугался. Нет, я не был хранителем истины, у меня была только власть, нелепая власть решать, что есть добро и что есть зло, избыточная власть над жизнью и смертью, гнусная власть.

Воцарилось молчание.

Мяч лежал между нами.

Мы молчали.

Молчание говорило вместо нас. Мы слышали тысячи слов, быстрых, смутных, взволнованных, неясных.

И молчание, как ни странно, говорило мне обо мне. «Что ты делаешь здесь? — спрашивало меня молчание. — Кто дал тебе право распоряжаться чужими жизнями? Кто направляет тебя в принятии решений?» Я ощутил огромную усталость. Это не был а устал ость от власти, эту усталость я хорошо знал, она исчезает после хорошего отдыха. Это была подлая усталость, которая медленно и исподволь отравляла тело, притупляя его реакции: это была усталость от абсурдности власти. Чего у меня было больше, чем у этого нищего еврея? Стратегического ума, римского происхождения.должности, давшей мне власть и оружие и многое другое… Но имело ли все это ценность?

— А что есть в мире стоящего?

Вот как переделал еврей мой вопрос об истине. Что есть достойного, за что стоит сражаться? Стоит умереть? Или остаться жить? Действительно, а что есть в мире стоящего?

Чем сильнее разрасталась тишина, тем более одиноким я себя чувствовал. И подавленным. Но, как ни странно, было что-то завлекательное в подобном состоянии парения. Я был свободен. Вернее, освобожден от железа, связей, цепей, глубокие ел еды которых я ощущал на коже, но это не были оковы рабства, это были оковы власти…

После этой долгой задумчивости меня вернули к жизни нетерпеливые крики священнослужителей за дверью, и я попытался спасти Иешуа.

Итак, что я видел? Ничего. Что я понял? Ничего, но теперь знал, что кое-что может ускользать от моего понимания. В деле Иешуа я весь последний месяц пытался спасти свой разум, спасти во что бы то ни стало от тайны, спасти разум, дойдя до неразумности… Я проиграл и понял, что существует непознаваемое. Это сделало меня менее самоуверенным, чуть более невежественным. Я утратил уверенность: уверенность в управлении собственной жизнью, уверенность в понимании мирового порядка, уверенность, что знаю людей такими, какие они есть, но что я выиграл? Я часто жалуюсь Клавдии, что был римлянином, который знал, а стал римлянином, который сомневается. Она рассмеялась. Она хлопала в ладоши, словно я представлял ей жонглерский номер.

— Сомневаться и верить — одно и то же, Пилат, Безбожно только равнодушие.

Я противлюсь тому, чтобы она сделала из меня последователя Иешуа. Прежде всего, это запрещено моими функциями: мои объективные союзники, священники Храма под руководством Кайафы, с яростью восстают против новой веры и охотятся за учениками, за Никодимами, за Иосифами из Аримафеи, за Хузами, даже за беднягой Симоном из Кирены, прохожим, которому случайно довелось нести крест. И кроме того, у меня накопилось множество вопросов, но не сложилось определенного мнения.

Помнишь ту максиму, которую нам повторял Кратериос, когда мы были его учениками? «Никогда не верь в то, во что расположен верить». Во время наших дискуссий с Клавдией я часто приводил ее, противопоставляя вере Клавдии.

— Ты хотела поверить в то, что говорил Иешуа, Клавдия, даже до того, как он доказал, что был посланцем своего Бога.

— Естественно. И желаю верить, что доброта чего-то стоит, что любовь должна преодолевать любые предубеждения, что богатство вовсе не то, к чему надо безудержно стремиться, что мир имеет смысл и что смерти бояться не следует.