Эва, дочь трактирщика

Слова прозвучали странно, иноземно, однако девушка отлично поняла их смысл. Да и, кажется, с теми чумазыми на улице она сама на этом же языке говорила…

— Тебя спасли из реки, — пояснила монахиня, — Ты, должно быть, упала в воду, поскользнувшись на грязи.

— Наверное, — вымолвила Ева.

— Богиня спасла тебя, — с этими словами монахиня переплела пальцы и, подняв лицо и прикрыв глаза, зашептала молитвы. Закончив, она раскрыла глаза и спросила строго: — Почему ты не молишься со мной?

— Я не помню молитв, — нашлась Ева, решив прикинуться потерявшей память, что в ее ситуации не так уж далеко от правды. — Ничего не помню. И голова болит.

Рагенильда, мать-жрица, смерила девушку взглядом.

Ее принесли недавно, грязную, оцарапанную, с синяками на спине, и сказали, что она выпила. Что именно девица выпила, Рагенильда не знает. Зато знает, что предшествовало: сегодня утром она отказала ей, сказав, что не подобает порченой девице стричься в младшие жрицы. Обычно смирная, немногословная Эва Лэндвик заспорила, назвала себя добродетельной… Ха! Она-то добродетельная? Да весь район знает, как с ней поигрались молодцы из дворца! И пусть честь ее не тронули, но шрамов от той встречи осталось немало…

Об этом Рагенильда и напомнила Лэндвик, а также добавила, что храм все равно нуждается в ее добром сердце. Девица удалилась, с трудом сдерживая слезы. Судя по всему, дурочка решила утопиться – с нее станется, а для смелости перед этим напилась. Хорошо хоть ее спасли, иначе бы разбухтелись горожане, как так вышло, что трудница при храме умерла в светлый тин, да еще и так некрасиво.

— Совсем ничего не помнишь? — спросила Рагенильда.

— Ничего.

Мать-жрица внимательно оглядела Лэндвик. Жалкая, как всегда, и глазищи испуганно лупит. У такой ни дерзости, ни фантазии не хватит, чтобы соврать, да еще и самой Рагенильде.

— Бедная девочка, — произнесла сочувственно мать-жрица. — Сильно болит голова?

— Не сильно, — ответила Ева, начиная нервничать под пристальным скорпионьим взглядом этой монахини.

— Другие сестры обмыли тебя и осмотрели, и кроме несколько синяков и царапин ничего не нашли. Боль скоро стихнет, и с тобой все будет хорошо.

— А вы… — неуверенно протянула Ева.

— Я Рагенильда, мать-жрица храма Миры Милостивой в Сколле.

— А я кто?

— Эва Лэндвик. Уверена, память вернется к тебе, когда ты отдохнешь. Я пошлю за твоими; тепло родного очага лечит почти так же хорошо, как и священные стены нашего храма.

С этими словами Рагенильда вышла из комнатушки, а Ева, вздохнув, села обратно на пол, на соломенную подстилку, и обхватила колени руками. Значит, Эва Лэндвик, живущая в городе Сколле, что в Ренсе, поскользнулась, упала в речку, но ее вовремя вытащили. Это понятно. Непонятно другое: как в тело этой самой Эвы угодила она, Ева Суетина из Казани?!

В храме Еве не понравилось. Во-первых, ее заперли; во-вторых, в комнатушке было не настолько тепло, чтобы расхаживать в одной рубашке, в-третьих, вскоре девушка захотела в туалет, а ей не оставили даже горшка, чтобы справить в него нужду. Так что вместо того чтобы заламывать руки и паниковать, как так вышло, что она здесь, и не сошла ли она часом с ума, Ева думала только об одном: как бы не описаться в этих священных стенах.

Пришлось постучаться в дверь, чтобы привлечь внимание; к огромному облегчению внимание привлеклось, дверь открылась, и вскоре суровая монахиня принесла Еве горшок. Когда проблема острой физической потребности была решена, решилась и другая проблема: за Евой пришли родные. То есть не за Евой, конечно, а за некоей Эвой Лэндвик.

Это оказалась семейная чета: стройная женщина, беленькая и миленькая, хотя и с расползшимся уже лицом, и усатый смуглый мужчина, солидный и полный. Оба были хорошо одеты: ткани плотные, богатых темных цветов; чепчик у дамочки белейший, как и воротник рубашки у мужчины.

— Девочка моя! — всхлипнула женщина и кинулась к Еве. Прижав ее к себе, она какое-то время старательно душила ее, а потом отстранилась, вгляделась в ее лицо и запричитала: — Как же так вышло? Как ты упала в Блу́ку?

— Раскудахталась, — протянул мужчина, хотя и сам с беспокойством разглядывал Еву. — Дочь, ты, говорят, головой приложилась?

— Наверное, — проговорила Ева, глядя то на «мать», то на «отца». — Я ничего не помню.

— Ах!

— Тише ты! — нервно осадил супругу мужчина и шагнул к девушке. — Дочь, — сказал он взволнованно, — тебя тошнит? Вертится перед глазами? Кровь шла?

— Нет, ничего такого.

— Значит, обойдется, — решил мужчина и тоже обнял Еву. — Я все равно за лекарем пошлю; хороший лекарь, у Барснессов служит.

Ева же засомневалась, что лучше в этих реалиях: оставаться в монастыре или оказаться в руках лекаря…

Забрав у монахинь – жриц – мокрую обувь девушки, и вытребовав платье, чтобы «дочь» не разгуливала по городу в одной рубашке, Лэндвики вывели ее в город. Домой они пошли пешком; мать крепко держала дочь за руку и без конца возносила хвалы богине Мире, которая не позволила случиться худому – точнее, по-настоящему худому, а отец помалкивал, но тоже постоянно поглядывал на Еву.