Это только секс

Всё было скучно и бедненько. Да было бы ещё беднее, если бы мы с ребятами мамаше Катькиной не подкинули «бабок». Сам–то я к ней пойти не решился: хрен её знает, что у неё в башке. Ещё, чего доброго, скажет мне «убивец!», разорётся, расплачется — ну её к богу в рай. Послал Шибзика. А мать Катьки и не отказывалась, совсем невменяемая была, взяла деньги и всё. И Шибзику ни слова не сказала. Я его в переулке ждал, в машине. Пришёл он мрачный и злой, влез в кабину, обложил меня матом, но я, конечно, не обиделся, потому что дельце это, что Шибзик провернул, щекотливое и неприятное. Мы ведь знали, что мать Катюхина не разносолами питается, да и сама Катька тоже. Вот разве что припрётся Катерина к нам в ларёк, тогда уж мы расстараемся: вскроем баночку марокканских шпрот или шампиньонов, нарежем ветчинки импортной, распечатаем бутылочку какую покрасивше, лимончики там, апельсинчики, то, сё… А так, конечно, Катька всего это почти не видела. И каждый кусок деликатесный отработать должна была. Это ведь только в кино шлюшонки наши в золотой горшок какают да потом шампанским задницу ополаскивают…

Мать её на похоронах вся чёрная стояла, высохшая и ломкая, как ветка без листьев, а когда комки земли о крышку застучали, совсем плохо ей сделалось. Упала, как подкошенная, насилу откачали. Тут ещё дождь заморосил… Последнее это дело, когда на кладбище дождь…

После похорон мы с Шибзиком на поминки не пошли. Взяли ящик «Распутина» и поехали на лодочную станцию к Игорьку Чеху. Клёвое это местечко: речушка с «лягушатником» для детишек, лодочки, грибочки, тишина и покой, особенно вечером. Вода тихо плещется, а позади, за корпусом станции, в кустах, цвирикают какие–то ночные козявки. Благодать! Мы сюда часто наезжаем. Здесь всегда найдётся чего выпить и чего закусить. А потом, по пьяне, и окунуться очень даже нехило. Живи себе и радуйся… Вот на этой станции мы и помянули Катюху.

Нажрались, конечно, до поросячьего визга. Ящик наш с «Распутиным» как–то незаметно растаял, потому что ближе к вечеру ещё мужики подъехали, но и они не с пустыми руками явились, так что бухло у нас было в избытке. Сначала, пока трезвые, мы, в общем–то, не очень шебаршились — сидели чинно, посасывали водочку, закусывали… У меня в башке всё песня какая–то старая вертелась: «Ах, Катя, Катя, Катерина, твоя пуховая пери–на…» Что–то там: «Пусть будет пухом тебе земля»… Примерно так. Чуть погодя Шибзик вдруг с пережору слёзы лить наладился, но потом, когда тачек на площадке у пляжа много стало, Игорёк Чех срочно нагнал молоденьких тёлок — из тех, что пьянеют быстро и становятся развязными, — ну, и пошёл дым коромыслом… Что об этом долго рассказывать? Всё как обычно. Пьянка, музычка, визгливые прыжки «солдатиком» с подвесного моста, скучное порево с безымянной соплюшкой, которую потом и не вспомнишь никогда, а наутро — заблёванные грибочки и лодочки, дурной запах изо рта, который не перебить никаким «Диролом», и дикая головная боль, резкая и неотвязная… Ну и ещё Саня Шибзик со своими вечными сомнениями: «А не цопнули мы вчера с тобой, Храпик, сдуру трипачок, а?»

6. Доценко

Лекцию об экспертизе повреждений, полученных при автотранспортных происшествиях, читал профессор Милешкин. Симпатичный мужик, к слову сказать. Не знаю почему, но именно таким я себе представляю поэта Маршака. Во всяком случае, голос очень по–хож: сиплый, прокуренный, натужный из–за мучительной, изматывающей одышки… Говорил Милешкин просто и ясно, но поначалу всё же как–то неубедительно. Потому что на каждый его довод можно было привести три–четыре примера из практики, в корне противоречащих стройным выкладкам теоретиков. Я не удержался и вслух сказал: «Как складно у вас, Пётр Александрович, получается. В лекциях–то всё гладко, а коснись дела — любой учёный в тупик попадёт».

Я думал, Милешкин рассердится, потому что кабинетные учёные — люди с гонором. Но нет. Хитро прищурился, улыбнулся… да что там говорить, с понятием мужик. «Ладно, — сказал, — выкладывайте. Вижу, неспроста вы голос подали».

Рассказал я ему о случае с Ивакиной. Профессор явно заинтересовался этим. Внимательно расспросил меня о деталях происшествия: о характере повреждений на теле пострадавшей, о конструкции салона автомобиля, о скорости движения «Жигулей» в момент аварии, ну и так далее. Скрупулёзно записал всё, что узнал, в тетрадь, погудел что–то под нос себе, «тэк-с, тэк-с» — совсем как земский доктор, каким его изображают в кино… И, наконец, предложил назначить ещё одну экспертизу, которая могла бы дать ответ на вопрос: «Кто сидел за рулём во время аварии?»

Вот ведь как бывает: иной раз бьёшься, бьёшься, как мышь в банке со сливками, и ни черта не получается, а потом приходит светлая голова и — нате: «Нужно решить то–то и то–то и ответить на такие–то вопросы, из которых главным является такой–то…» Мне бы самому допереть до этого, посидеть за письменным столом с карандашом и бумагой, раз–ложить по порядочку, обдумать всё спокойно, а я в эмоции нездоровые ударился, задёргался, распсиховался…