Это рекламное пространство сдается

Американец, однако, исполнял по-прежнему чинно, правильно исполнял, ничем не греша против канона, и волосы его были по-прежнему пушисты под лаком. Он уже подключил и руки с разверстыми пальцами в перстнях и теперь был похож на гигантского экзотического краба. Спина его была при этом не округлой, а квадратной, пиджак блестел будто панцирь и иногда, когда органист принужден был идти в одну сторону и руками и ногами, спина его словно бы складывалась в ромб. Временами, зайдя в одну сторону слишком уж далеко, американец не выдерживал равновесия и тогда отпускал одну из перстнистых клешней, опираясь ею на подиум. Около органиста на желтом паркете стояла красивая белокурая женщина в длинном черном платье с блистательно оголенной рукой. Она переворачивала ноты. Антону вдруг мучительно захотелось ее выебать, хотя он даже не видел ее лица, а только пухлую, ослепительно голую руку, перетянутую чуть повыше локтя черной полупрозрачной резинкой. Антон почему-то представил, как она раздевает свою руку и дальше – там, в артистической, быстро со «вжиком» расстегивая молнию на плече и уже снимая с себя этот черный глухой чехол целиком и оставаясь в легких полупрозрачных трусиках и в белом немецком, как у тети Гали, бюстгальтере с вытесненными розами. Правда тут почему-то в эту скромную артистическую (в разнузданную артистическую Антона) врывались рабочие и начинали вульгарно плевать и хамить, внося с собой какую-то складную алюминиевую лестницу, но сам Антон (как всегда появляясь в своем воображении в нужный момент), быстро рабочих выгонял и начинал галантно помогать красавице раздеваться и дальше… Доктор Бах однако стерпел и этот пассаж, и продолжал фугасто и токатисто подниматься за облака в голубизну опрокинутого навзничь неба, где, казалось, были еще видны утраченные когда-то и кем-то пути.

Внезапно первое отделение кончилось и раздосадованный Антон, так и не увидев лица красавицы (она так и не повернулась, несмотря на аплодисменты) спустился в буфет, где его давно должен был поджидать веселый Антонио.

Но музыканта все еще не было. Антон взял себе пиво «Балтика» и бутерброд с икрой и сел за свободный столик. За соседним столиком сидели двое.

– Простенько, но со вкусом, – говорил один, лысоватенький картофелеобразный и как-то слишком уж сельскохозяйственно одетый для концерта мужичок.

– Да, не в музыке же дело, – брезгливо морщился его собеседник, в котором Антон с неприязнью признал господина с зубочисткой. – На мой взгляд именно Бах изобрел психоаналитическую процедуру с этими своими спусками и подъемами.

– Орган – религиозный инструмент по определению, – попытался оспорить его сельскохозяйственный. – Недаром даже сейчас в каждом католическом, да и лютеранском храме…

– Это все симулякры, – поморщился опять господин в костюме и водолазке.

– А вспомни определение по Бодрийяру. «Симулякр – это вовсе не то, что скрывает собой истину, – это истина, скрывающая, что ее нет. Симулякр есть истина».

– Одно другому не противоречит, – усмехнулся зубочистный господин, – а я бы даже сказал, способствует. Ты, кстати, посмотри, какие вокруг фанатические лица.

– А что, лица? Я с такими же кандидатскую защищал в прежние-то времена.

– Как это говорится, – неприятно засмеялся зубочистный. – «Если ты такой умный, то почему ты такой бедный?»

Оба замолчали и, синхронно повернувшись, с неприязнью уставились на Антона, отчего тот смутился, отводя свой любопытствующий взгляд, и демонстративно стал наливать себе пива. Вывалившаяся пена побежала по столу.

– Привет, – сказал, вдруг подсаживаясь к Антону, Антонио. – Ну что, по-прежнему спишь?

Из грузовика, запыхавшись, выскакивал румяный и вслед за ним пыхтя выбирались из кузова несколько пенсов. Чистое и голубое по-прежнему поднималось небо. Небо, в которое почему-то всегда так хочется улететь. Из желтого парусинового киоска выглядывало усатое рыло, предвкушая для себя маленькое развлеченьице. Антону показалось, что он и в самом деле спит и что он сейчас проснется. Но тупые злобные хари, – какая в ушанке, какая в бейсболке, какая в беретке, – уже обступали его со всех сторон и щерились злорадно.

– Труд не уважаешь, падла! – закричала фальцетом одна.

– Собственность! – засмеялась другая.

– Бога забыли, – в такт крякала третья.

Затрещали суставы пальцев, которые кто-то сжимал в маленький кулачок, заводя назад и примериваясь, куда бы вдарить.

– Хорошо, что вы схватили его! – закричал толстяк в белом халате, подскакивая к крупняку, по-прежнему державшему Антона за ключицу. – Видели бы вы, как он издевался над нами в булочной!

Но крупняк вдруг вынул из кармана брюк маленький черный браунинг и, направив на толстяка, спокойно сказал:

– Назад, козлы.