Это было в Краснодоне

— Что же вы упираетесь, Андрей Андреевич! Я‑то вас хорошо знаю. На работу к вам приходил наниматься. Прогнали вы меня тогда, сказали — пьяница.

Валько сверкнул чёрными цыганскими глазами.

— Теперь бы не прогнал! На месте пристрелил бы подлюку!

Соликовский отступил на полшага и изо всей силы ударил Валько по лицу. Струйка алой крови из рассечённой губы скользнула за воротник, расползлась тёмным пятном по белому полотну рубашки. Соликовский ударил ещё и ещё…

Через полчаса Захаров приоткрыл дверь кабинета, крикнул в коридор:

— Эй, кто там есть? Заберите…

Вошёл Подтынный. Приложил руку к козырьку артиллерийской фуражки, чётко пристукнул каблуками.

— Полицейский Подтынный по вашему приказанию явился!

Зонс молча кивнул на почти безжизненного Валько, жестом указал на дверь. Подтынный пинком перевернул грузное, отяжелевшее тело, ухватил его за ноги и поволок в камеру, где лежали избитые до полусмерти шахтёры Иван Михайлюк, Семён Бесчастный, Степан Клюзов, Михаил Поляков, Иван Шевцов. Это они перед самым вступлением фашистов в город взорвали свою родную шахту. Старые коммунисты не боялись смерти. Их тревожило другое: удастся ли оставшимся на свободе товарищам найти предателя?

Между тем Василий Громов развернул кипучую деятельность. По нескольку раз в день он обходил весь город, заглядывал в самые отдалённые углы. Барон Швейде назначил его начальником шахты № 5. Из–за нехватки людей шахта все ещё не работала, и Громов делал вид, что подбирает рабочую силу. А сам все вынюхивал, выслеживал…

На «Шанхае» в маленькой глинобитной халупке Громов наткнулся на Черняка — главного инженера шахты № 2–4, той самой шахты, на которой Громов работал перед оккупацией города. Черняк не успел эвакуироваться и укрывался у знакомых. Увидев Громова, он радушно пригласил его к себе, откровенно пожаловался на то, что никак не может связаться с подпольной организацией. В том, что такая организация существует, он не сомневался. В тот же день Черняк был брошен в камеру полиции…

На рынке Громов как–то встретил высокую, стройную чернобровую женщину в низко надвинутом на лоб пуховом платке. На какой–то миг мелькнуло перед ним красивое, с тонкими чертами лицо, и женщина скрылась в толпе. Он шёл и напряжённо вспоминал: где он её видел? И вдруг вспомнил: Дымченко, Мария Дымченко, инспектор райздравотдела. Это она приезжала на шахту и ругала заведующего столовой за то, что повар ходил в грязном колпаке. Громов не знал, коммунистка она или нет, но на всякий случай сообщил в полицию и о ней. Дымченко арестовали…

Однажды на районном смотре художественной самодеятельности Громов слышал, как начальник участка шахты № 5 Пётр Зимин красивым баритоном пел «Песню о Родине», а зал дружно подхватывал припев любимой песни. Громов не раз встречал Зимина на рабочих собраниях и митингах — он был прекрасным оратором, страстным поборником всего нового, передового. И вот Зимин попался на глаза Громову в отдалённом переулке. Через час полицаи бросили его окровавленного, иссечённого плетьми в камеру…

Громов из кожи лез, лишь бы угодить своим хозяевам. Все новые и новые жертвы попадали в лапы полиции. Не дремала и немецкая жандармерия. По особой схеме, составленной обер–лейтенантом Бокком, жандармы каждую ночь прочёсывали кварталы города, разыскивая подпольщиков.

Утро 28 сентября 1942 года выдалось хмурое, холодное. Моросил дождь, пронизывающий до костей ветер гонял по улицам опавшие листья. Густые свинцовые тучи нависли над городом, заслонив почти все небо. Бледным расплывчатым пятном пробивалось сквозь них застывшее солнце.

В это утро Зонс пришёл с докладом к Гендеману. Коротко сообщив о деятельности районной жандармерии за последнюю неделю, он положил перед комендантом список арестованных коммунистов.

— Жду дальнейших указаний, — лаконично закончил он доклад.

Майор Гендеман считал себя знатоком России. Когда–то в университете по старым немецким учебникам он изучал историю русского государства, знакомился с русской литературой, неплохо владел языком. И хотя познания его были крайне скудными, майор при случае любил блеснуть ими перед своими подчинёнными. Его любимой фразой было: «О, уж я‑то русских знаю!»

Мурлыча что–то себе под нос, комендант не спеша достал из кармана роговой футляр, вынул очки, дохнул на стекла, тщательно протёр их носовым платком. Строго размеренным движением руки подвинул к себе список, но вдруг, что–то вспомнив, снова полез в карман, достал янтарный мундштук, долго чистил его проволочкой. Зонс почтительно раскрыл перед комендантом портсигар, поднёс зажигалку.

Наконец майор принялся изучать список.

— Так, хорошо… Отлично, — сказал он, укладывая очки в футляр. — Вы славно поработали, Зонс. Надеюсь, теперь в нашем городе будет восстановлен настоящий порядок.

Он ещё раз, уже без очков, пробежал глазами список и вдруг нахмурился,

— Хм, тридцать три человека… — пробормотал он. — Тридцать три — нехорошее число… Знаете, Зонс, у русских есть такая сказка… — И он прочитал на память по–русски: