Это было в Коканде

- Попробую, - пробормотал он.

Джемс улыбнулся и протянул ему руку. У него была странная манера жать руку. Он несколько раз нажимал на ладонь, будто прощупывал ее. Уходя от Джемса, Зайченко снова почувствовал к нему ненависть. «Владыки мира! Не так уж хороши их дела, а важничают…»

Визит был короток. Слишком короток… Досадную горечь и унижение почувствовал Зайченко после этого свидания. Невольно он вспоминал свою первую встречу с «афганцем», в ставке Иргаша… «Там я был на коне… подумал он. - Хотя и там он держал марку… Негодяй!»

33

Зайченко вышел на улицу, проложенную невдалеке от гостиницы «Регина». Широкие каменные ее тротуары были заполнены народом. По краям тротуаров росли высокие, тенистые карагачи и тополи. Сквозь листву сквозил свет уличных фонарей, превращая кроны деревьев в черно-голубые кружевные облака. Всюду возле тротуаров раскинулись легкие палатки. Деревянные лотки их были завалены розами и плодами, обрызганными водой. Между бульваром и асфальтом журчали зажатые в камень арычки. На перекрестках прямых, как линейка, улиц стояли милиционеры в белых перчатках и старательно сигнализировали. Здесь еще не знали сплошного потока автомобилей. Однако в воздухе все-таки слышался отработанный сладковатый газ, и этот запах смешивался с чудесными запахами увядающего, сухого и горячего среднеазиатского лета.

По европейскому календарю была уже осень. Собственно, нашей осени, европейской, с дождем, холодом и слякотью, здесь не знают. Сырая, холодная погода начинается здесь только с декабря.

Зайченко осторожно пробирался среди толпы, представлявшей смесь европейских и азиатских одежд - шаровары и парусиновые брюки, кепки, пестрые тюбетейки, фетровые шляпы, легкие цветные газовые шарфы, дешевые изделия из соломы и хлопчатобумажных материй, широкие восточные одежды женщин и европейские блузки и юбки. Язык тоже мешался, узбекский с таджикским, с русским, с языками иных народов, и толпа была разноликая и разнохарактерная - шумливая и медлительная, спокойная и страстная. На углах важно восседали чистильщики сапог возле целого арсенала банок и бутылочек. Над их головой сверкали лампы. Стены были заклеены пестрыми бумажными афишами, в них на узбекском, русском, еврейском, армянском языках сообщалось о спектаклях, концертах, собраниях и лекциях Ташкента. Над парком вокруг трамвайного кольца стояла пыль. В парке были танцы, играли два оркестра, и молодежь, презрев законы Корана, веселилась в темных аллеях. Тут же, в двух шагах от праздника, неуклюжие и статуеподобные женщины, одетые в темно-синюю паранджу, скрывающую тело своими складками с ног до головы, с лицами, завешенными черным жестким чачваном, сплетенным из конского волоса, садились в трамвай, подбирая свои длинные подолы.

Точно музейные экспонаты, проезжали по улицам парные экипажи. Кучера-узбеки, одетые в старые синие архалуки, остерегали прохожих непонятными возгласами: «Эп, эп!»

На веранде кофейни суетились официантки-узбечки, одетые по-европейски. У входа помешалась кухня. Возле продолговатого, как ящик, мангала, наполненного тлеющими угольями, похаживал усатый жирный узбек в коротенькой поварской куртке. Вся кухня, по восточному обычаю, была на виду, чтобы посетители могли знать, из чего и как им готовят пищу. Это был старый, освященный веками, идущий с базарных площадей ритуал. Базар не любит тайн.

На мангале, на коротких железных ножах-шампурах жарились над угольями сотни маленьких шашлыков, распространяя вокруг запах лука и сала. Повар проходил вдоль мангала, обмахивая тлеющий уголь фанерной дощечкой, как веером, и ругался с официантками.

По боковой улице, направляясь в Старый Ташкент, прогалопировали стройные узбекские сотни, великолепная кавалерия на лоснящихся одномастных лошадях. Черные трубы уличных репродукторов передавали национальные песни. Возле газетных киосков теснился народ. В ночном бездонном небе вдруг появились два крохотных сигнальных огня - зеленый и красный. Это летел с Вахша, с площадки строительства гидростанции, почтово-пассажирский самолет.

Кочевники в разноцветных халатах и в поярковых шляпах, подпоясанные пестрыми скрученными платками, в рыжих, из невыделанной кожи, сапогах стояли возле огромного плаката кинорекламы и показывали на него пальцами. Что-то рассмешило их в нем. Очевидно, мчавшийся всадник. Толкая их, нагруженный поклажей, прошел ослик. Сверху, на поклаже, точно бронзовый божок, сидел его хозяин. Ослик выдерживал и груз и хозяина. Ослик торопился, ему хотелось скорее выйти за черту города, на шоссе к Чирчику, где царствовали тишина, мрак и ночная прохлада.

В Старом городе над парком культуры горело электричество, освещая толпу. Пожилой кривоногий узбек стоял поодаль от людского потока, важно опираясь на плечо юноши. Увидев трех женщин, он внимательно оглядел их с ног до головы, подмигнул юноше и захохотал. Затем они пошли за женщинами и втиснулись в узкий проход, где у деревянной решетки стояли контролеры. Из аудитории парка передавали по радио лекцию.