Это было в Калаче

— Пойдемте к нам. Заодно и с папой познакомитесь, — добавила она, глянув на Ивана.

Теперь, когда с ним был верный Пашка, Цыганков отважился на это.

Дверь открыл сухой сутулый старик, одетый по-домашнему — в сиреневую трикотажную рубашку, старенькие брюки и шлепанцы на босу ногу. Он оглядел ребят сквозь очки в простой железной оправе и сказал, пожимая твердой горячей ладонью руку Цыганкова:

— Ну, здравствуй, Ваня. Вот и познакомились. А то Валюша все щебечет: Ваня Цыганков сказал то, Ваня сказал другое, а какой он, этот авторитетный Ваня, не знаю.

Он повернулся к Кошелеву:

— А ты, значит, его друг? Павел? Отлично, рад тебе. Вы меня, ребята, извините, я прилягу, прихворнул что-то. А вы садитесь поближе, вот сюда, рассказывайте, как живете, что интересного в вашей молодой жизни.

— Да о чем рассказывать, Кузьма Петрович? Жизнь известная, работаем…

— Нет, ты уж, Ваня, поподробнее.

Цыганков начал рассказывать, перескакивая с одного на другое. Говорил, а сам нет-нет да и посматривал на фотокарточку, висевшую над кушеткой. На старом снимке — молодой, во весь рост Кузьма Петрович в военной форме. Тогда у него были темные, чуть опускавшиеся к углам рта усы. А теперь — седая жидкая кисточка. Рядом на фотокарточке — молодая красивая женщина. «Мать Вали, — сразу определил Цыганков, — похожи они: такая же маленькая, по плечо своему невысокому мужу, и глаза такие же круглые и серые. Только прическа гладкая, с ровным пробором посредине: косу, видно, носила».

— Постой, постой, — перебил рассказ Кузьма Петрович. — Сколько ты, говоришь, даешь за смену? Двести двадцать? Валюша, подай-ка с этажерки вон ту серенькую книжку.

Зашелестели страницы, мелькнули какие-то цифровые таблицы. Кузьма Петрович вскинул очки на лоб, сощурился и неожиданно подмигнул:

— А ты, Ваня, часом, не того, не загибаешь? Да нечего краснеть, я верю. Только, судя по этому справочнику, — он постучал согнутым пальцем по книге, — вы, ребята, перекрываете норму взрослого.

— Нам об этом говорили, Кузьма Петрович. Да только норма-то эта довоенная.

Очки снова сползли на переносицу, и Кузьма Петрович, внимательно посмотрев на Цыганкова, откинулся на подушку:

— Да, довоенная. Сейчас такие нормы надо перекрывать вдвое-втрое. Тяжело вам, ребята, такое дело, а иначе нельзя…

Старик о чем-то задумался. Ребята тоже молчали, не решаясь заговорить. Кузьма Петрович встрепенулся:

— Ну, чего смолкли? Теперь твоя очередь, Паша, рассказывать.

— Он слесарь, — начал Иван за друга, зная, как трудно втянуть того в откровенный разговор. — Из Калача. А вчера сбежал оттуда…

— То есть как — сбежал? — Валин отец даже привстал, словно хотел получше рассмотреть беглеца.

— Ну, он в армию хочет, а его не берут. Вот он и приехал в облвоенкомат…

— А за тебя кто-нибудь остался, Павел? Ты даже не подумал об этом? Зря, зря…

Кошелев смущался редко, но сейчас весь залился краской. Вспомнилось: сегодня как раз должны были приступить к ремонту понтонов, понтоны нужны действующей армии. Людей на это выделили в самый обрез.

Тягостное молчание прервал Кузьма Петрович:

— Я вам, ребята, расскажу одну историю из своей жизни, — начал он. — Дело было, если память не изменяет, в декабре 1919 года. Беляки тогда в нашем городе свирепствовали. А мы, красноармейцы, сидели за Волгой и ждали начала наступления, чтобы освободить город. Настроение у всех было боевое: чувствуем, вот-вот будет приказ — вперед. Я в те дни заявление в партию написал: так, мол, и так, накануне решающей схватки прошу принять меня в ленинскую Коммунистическую партию большевиков; обязуюсь жизни не щадить в борьбе с врагом.

И, понимаете, в такой момент, когда вот-вот в бой, вызывает меня командир и говорит: «Сильно поизносились бойцы, а путь вперед — долгий. Назначаю тебя, Кузьма, по ремонту обувки» (я кое-что соображал в этом деле). Я — в амбицию: меня, лихого, как мне казалось, бойца — в сапожники?! Командир мог приказать — и точка. А он убеждает: «Один лишний штык бой не решит. А без обуви далеко не отгонишь врага». Пришлось подчиниться, хотя и не очень хотелось заниматься таким будничным делом. Не успел все перечинить — приказ наступать. Ну, погнали белогвардейцев. А я все вместо винтовки шилом орудую. Как остановка — так бегут ко мне люди: подлатай, Кузьма, сапог; подбей, Кузьма, подметку, а то каши просит. Так до самого Ростова и сапожничал. Отвели нас на отдых. Ребята, которые тоже раньше заявления в партию подали, орлами ходят. Еще бы — герои! А я нос повесил. Комиссар спрашивает: «А ты почему на собрание не идешь? Сегодня твое заявление разбирать будем». — «Не заслужил, — отвечаю, — такой чести». Смеется: «Иди, чудак».

Пришел я, сел подальше в уголок. Одного принимают — герой! Трех офицеров в плен взял, с пулеметным расчетом самолично расправился. Другой в штыковой атаке четверых одолел. А у меня какой счет? Столько-то латок, столько-то метров дратвы? Вдруг слышу — и мою фамилию выкликают. Притихли все. Ну, думаю, позвал меня комиссар на посмешище.