Это было в Калаче

Только теперь, когда стало светло, Цыганков разглядел своих новых товарищей. Давно небритые, страшно исхудалые, они, видимо, прошли нелегкий путь. На некоторых были грязные повязки. Серый бинт обматывал и голову командира. Заметив на себе взгляд подростка, капитан разжал сухие губы в улыбке:

— Что, Ваня, неважный вид у нас? Вот если бы бритва у тебя еще нашлась…

Он провел рукой по своей колючей бороде и спросил:

— Думаешь, сколько мне лет? Пятьдесят? Нет, дружок, только тридцать. А щетина вон какая отросла. Еще бы! Всякий счет суткам потеряли, с тех пор как из окружения пробиваемся…

— Шестьдесят четыре нас было, — сказал старшина, когда капитан удалился. — А теперь тридцать осталось. Да и те не уцелели бы, если б не командир. Знаешь, какой боевой! А строг — у-у! Капитаном — это уж мы его называть стали. А вообще-то он старший политрук. Как убили комбата, он командование принял. Мы и переаттестовали его… Э, да ты, парень, вот-вот землю носом клюнешь! Ну-ну, ложись, чего уж там…

Ребята так устали, что проспали весь день. Когда поднялись, солнце клонилось к горизонту, а в овраге лежала сплошная тень.

— Командир уже несколько раз приходил, — сообщил старшина. — А вы все спите да спите. Оно понятно — намаялись.

Капитан сидел на разостланной шинели, держа в руках потертую на сгибах карту.

— Выспались? — спросил он и предложил сесть. — Сегодня ночью пойдете домой. — Капитан развернул карту.

— А как же вы?

— Не перебивай. Так вот. До Дона напрямую сорок километров, а если учесть, что вам придется петлять, то пройти нужно в два раза больше. С нами вам оставаться нечего. У вас есть документы, которые нужно быстрее доставить нашим. Кое-что я тоже решил по слать с вами. А мы будем другим путем пробиваться, с боем. — Капитан ткнул пальцем в точку на карте: — Сейчас мы находимся вот здесь. Вам лучше всего идти вот по такому маршруту. Смотрите и запоминайте. Карта — одна, и я ее вам, конечно, не дам. Двигайтесь только по ночам. Днем, когда будете отдыхать, все бумаги лучше всего закапывайте где-нибудь поблизости. Если схватят, улик не будет. А где переправиться черен реку, сами решайте — на месте виднее. Сейчас — обедать, отдыхать. В двадцать три ноль-ноль — в путь. Я приказал старшине снабдить продуктами на дорогу.

Командир вдруг пристально и строго взглянул на Кошелева.

— А сигарет я приказал не давать. Не их жалко — тебя, Павел. Нечего с такого возраста начинать легкие коптить.

— Я же балуюсь только, — смутился Кошелев. — Мне и не надо курева, обойдусь…

— Ну и отлично. Теперь, кажется, все. Приказ вам ясен?

— Так точно, товарищ капитан! — ответил за двоих Цыганков.

Командир рассмеялся:

— И вы туда же — капитан! Не капитан — старший политрук я. Ну, шут с вами, пусть буду капитаном.

РАССКАЗ МАШИНИСТА

После обеда ребята подошли к группе бойцов, расположившейся под обрывом. В овраге, куда не залетал ветерок, было душно и тихо. Дымок от сигарет собрался над головами в облачко, оно висело неподвижно, цепляясь за верхушку куста.

Под кустом полулежал пожилой мужчина. На нем была черная косоворотка, старенькие хлопчатобумажные брюки, заправленные в поношенные, сморщенные хромовые сапоги. Это был, как уже знали друзья, паровозный машинист из Котельниково, примкнувший к отряду несколько дней назад. Он что-то рассказывал притихшим бойцам:

— …И вот в Котельниково вошли немцы. Сразу началось такое, что вспомнить страшно! Подавай им на расправу коммунистов да сочувствующих. А у нас в какой дом ни войди — везде сочувствующие. Нашлись, правда, два шкурника — бухгалтер из депо и еще один из какой-то конторы. По их указке и начали хватать людей.

Была у нас одна работница, кандидат партии. В годах уже. На всю дорогу славилась до войны, медаль «За трудовое отличие» носила. А эвакуироваться заблаговременно не смогла: муж ее в это время тяжело болел.

Ее первой забрали, вместе с больным мужем. Старуха одна банщицей на станции работала. Боевая старуха, хоть и беспартийная, в женактиве числилась. Бывало, как протрет на собрании кого-нибудь с песочком — только держись! Даже начальство ее побаивалось, авторитетом пользовалась — дай боже. Так и ее не пощадили гитлеровцы, тоже упрятали в гестаповский подвал.

Озлился народ. Первые дни редко кто решался вредить фашистам. А как пошли аресты — и откуда только взялось. Что ни день — то паровоз из строя выведут, то буксы у вагонов горят, то со сцепкой что случится… А вскоре узнали мы, что всех арестованных — их человек двести было — вывезли ночью за поселок и расстреляли в овраге. Тут уж и самые смирные поднялись.

Рассказчик дрожащими пальцами размял новую сигарету, но, так и не прикурив ее, продолжал:

— Я на паровозе уже двадцать с лишним лет. Жена у меня, две дочки — замуж пора. Как они теперь там — не знаю. Я их подальше в степь к родне отправил, когда в ту поездку ушел. Может, гестаповцы уже разыскали их и терзают теперь за меня? Сердце кровью обливается, когда подумаю…

Сигарета сломалась, и машинист торопливо достал другую.