Эта сука, серая мышь

Обычно, возясь у плиты, я обязательно что-нибудь перехватываю, хоть листик салата да зажую. Но только не в этот раз. Даже вид жизнерадостных помидорок и нейтральной лаврушки вызвал у меня отвращение. Когда же из кастрюли потянуло вареной говядиной, к горлу подкатила натуральная тошнота. Этот запах почему-то слился в моем сознании с мыслью о том, что Зоя теперь лежит куском точно такого же мяса. И ее, чтобы не протухла, точно также хранят в морозильнике.

От этого стало так дурно, что я даже зажала ладонью рот. Наспех побросала в бульон нашинкованные овощи и кинулась к окну, боясь, что меня вот-вот вырвет. Дернув створку, я с облегчением подставила лицо холодному ветру. Вдохнула полной грудью – раз, другой, третий! Только после этого стало немного легче.

Задрав голову, я посмотрела в небо. По нему свинцовой грядой тянулись темные тучи. Их путь лежал на восток. Туда, где за забором виднелся купол с золоченым крестом. Туда, где, я знала, еще много крестов: деревянных, чугунных, покосившихся от времени и только что выструганных, до сих пор еще пахнущих сосновой смолой.

Кладбищенский храм! Бабуся сегодня за целый день только и проронила: «Пускай бы по Зоюшке отслужили». Да-да, обязательно! Надо заказать поминальную службу. Прямо сейчас! Иначе церковь закроется.

Я поспешно затворила окно, сняла фартук, убавила под борщом огонь. И уже направилась наверх за одеждой, когда в сенях хлопнула дверь. Это вернулись с прогулки Оксанка со Славиком.

Выйдя их встретить, я заметила сначала только Оксанку. Та при виде меня ничего не сказала. И вообще была тише воды, ниже травы. Какая-то словно бы обескровленная – глаза припухли, под носом блестит. Я даже растерялась. Но тут, наконец, мой взгляд наткнулся на Славика. Я его с трудом разглядела. Малыш, забившись на корточках в угол, сделался совершенно малюсеньким. Он то и дело жался к стене, кукожился, закрываясь от целого мира рукавом своей куртки. Не плакал, а только все суетился. Будто ему было все не так и не то. Он был похож в своем углу на кутенка в корзине, который никак не может удобно улечься.

У меня сбилось дыхание.

– Ты что, ему все рассказала? – одними губами спросила я у Оксанки.

Она сердито кивнула.

До сих пор я никогда не задумывалась о том, как реагируют дети на смерть. Мне только казалось, они не способны понять, что это конец, что любимого человека нельзя будет встретить на улице, обнять, просто поболтать с ним о пустяках. Не зря же показывают в кино, что ребенок, оставшись сиротой, всегда задает вопросы: «А когда мама придет? А скоро мы к ней поедем?»…

Но Славик отлично все понял. Он уловил суть – мама не придет никогда! И как ему это удалось, я не знаю.

Мальчик до самого вечера ходил как в воду опущенный. Ни я, ни Оксанка даже не знали, как к нему подступиться. Он не отвлекался ни на какие темы. К еде не притронулся. А потом собрал все фотоальбомы, что были в доме, и закрылся с ними в своей комнате.

Я очень переживала, что, оставшись наедине со своим несчастьем, ребенок замкнется в себе и мало-помалу превратится в полудикого молчуна, ищущего успокоения в контактах с загробным миром. Но Оксанка заверила меня, что как только мы уладим здесь все дела, сразу же увезем Славика в Москву и будем уделять ему уйму времени.

Пока же мы не могли позволить себе такую роскошь. У нас не было ни одной свободной минуты. Мы мотались по каким-то жутким организациям. Выбирали из каталогов товары один кошмарней другого: обивку для гроба, погребальные венки, десятки и десятки черно-красных аксессуаров. Потом еще договаривались с водителем катафалка. Платили могильщикам, выбивая для Зои место посуше.

В общем, все это было страшно тяжело. Особенно когда ко дню похорон стали съезжаться люди. Тут уже и тряпки на зеркалах появились. И Зоин портрет. И рюмочка с водкой, к которой уже никто никогда не притронется.

Траур повсюду. В убранстве, в глазах, в разговорах. Траур на сердце…

Нам от всего так было тошно, что мы не могли ни есть, ни спать. Мы не могли даже толком принять гостей. Хорошо хоть, вскоре приехала мама, и все обязанности по дому легли на нее.

Бабуся все молчала, как партизан. Люди в гостиной пили поминальную водку. А малыш, предоставленный сам себе, все раскладывал на полу, как пасьянс, фотографии умершей матери.

Я думала, к моменту прощания у меня уже ни на что не останется сил. Я была почти рада скорее предать тело земле. Так невозможно! Не зарытое, оно давит, пьет соки, точно вампир!..

Однако как только из открытого катафалка появился безжизненный лоб – до боли родной, с маленькой точкой над бровью, – у меня внутри словно отпустили пружину. Я так и завибрировала на ней, как поролоновый шарик. Ничего не пойму, только трясет, трясет. А еще слышу, как зубы во рту друг о дружку – клац-клац как у серого волка…

В церкви совсем стало худо. От миллиона свечей. От страшного постамента. От православных скороговорок, упокаивающих рабу Божию Зою. И облик покойницы, до подбородка укрытой цветами.