Эта ласковая земля

– Продал ее в бродячий цирк, чтобы она выступала в комнате ужасов, я уверен.

Я засмеялся, но Альберт серьезно посмотрел на меня.

– Мы потеряли папу, потому что он умер. А ее отец продал, Оди. Продал человеку, который… ну, ты знаешь, что ДиМарко делает с детьми.

Что должно было сделать ее более похожей на нас. Но для меня это делало ее еще чернее, потому что, если она знает, что такое боль от порки – или хуже, – то должна понимать, а она все равно отдает детей в лапы ДиМарко.

– Я буду ненавидеть эту женщину до самой смерти.

– Осторожно, – сказал Альберт. – Может, именно такая ненависть сделала ее сердце жестким. И еще одно. Когда она выпьет, у нее проскальзывает озаркский выговор.

– Хочешь сказать, что она из хиллбилли?[9]

– Совсем как мы.

Мы выросли в маленьком городке в глуши Озарка. Когда мы впервые приехали в Линкольнскую школу, то все еще говорили с сильным озаркским акцентом. За годы, проведенные в школе, этот выговор, как и многое в нас, исчез.

– Я в это не верю, – сказал я.

– Я просто говорю, Оди, что люди не рождаются злыми. Жизнь корежит ужасными способами.

Может и так, но я все равно ненавидел ее жесткое черное сердце.

Когда еда была готова, Альберт поставил сковородку на плоский камень, потом достал хрустящую горбушку черного хлеба и жестянку с топленым салом. Он дал нам вилки, и мы с Мозом разломили хлеб, макнули его в сало и принялись за яичницу, картошку и лук.

Вольц сходил в старый сарай и вернулся с бутылью прозрачной жидкости – спиртом, который он гнал из зерна при помощи спрятанного в сарае самогонного аппарата.

Он собрал самогонный аппарат, пользуясь помощью и знаниями Альберта. Задолго до того, как начать возить контрабандный алкоголь для других, мой отец сам был бутлегером. Альберт помогал ему собирать незаконные перегонные установки, это умение пользовалось особенным спросом после ратификации восемнадцатой поправки[10]. Когда Вольц заработал доверие Альберта и понял, что тоже может доверять ему в ответ, самогонный аппарат стал, как любил говорить Альберт, делом решенным. Мы знали, что Вольц гнал алкоголь не только для себя, но и продавал его, чтобы дополнить нищенскую зарплату, которую получал в школе. С любым другим эта информация была бы для нас опасной. Но Вольц был нам как крестный отец, и мы не выдали бы его тайну даже под пытками.

Мы с Мозом ели. Вольц пил свой спирт. Альберт следил за востоком, чтобы быть уверенным, что нас не увидят.

Когда мы закончили есть, Моз показал мне: «Расскажи им сказку».

– Как-нибудь в другой раз, – ответил я.

– Что он сказал? – спросил Вольц.

– Он хочет, чтобы Оди рассказал нам одну из своих сказок, – перевел Альберт.

– Я за.

Вольц поднял свою бутылку, словно в знак поощрения.

– Она детская, – сказал я.

Моз показал: «Я знатно испугался».

– Что он сказал? – спросил Вольц.

– Что можно и в другой раз, – сказал Альберт.

– Хорошо, – пожал плечами Вольц и сделал глоток. – Тогда, может, сыграешь нам на губной гармонике, Оди?

Эта идея мне больше нравилась, и я достал из кармана рубашки свою бедняцкую арфу.

– Не знаю, не знаю. – Альберт смотрел в ту сторону, где под слабым желтым светом восковой половинки луны выделялись черные силуэты зданий Линкольнской школы. – Кто-нибудь может услышать.

– Значит, играй тихо, – сказал Вольц.

– Чего бы вам хотелось? – спросил я. Но я знал, что это будет. Когда Вольц пил, мелодия всегда была одна и та же.

– «Встретимся в Сент-Луисе», – сказал старый немец. Именно там он познакомился со своей давно покойной женой.

Вольц никогда не напивался. Не потому, что был невосприимчив к алкоголю, а потому, что хорошо понимал, как важно не напиваться. Он пил, пока не ощущал теплую расслабленность, легкую дистанцию между собой и своими проблемами, и тогда останавливался. Когда я доиграл мелодию, он достиг этой точки. Он заткнул бутылку пробкой и встал.

– Пора возвращать вас в кутузку.

Он отнес бутылку в сарай и запер тяжелый замок. Альберт убрал сковородку, тарелки и вилки в старый скаутский рюкзак и залил огонь водой из фляги. Он разворошил пепел и угли и еще полил водой, пока огонь не угас полностью. Вольц зажег свой керосиновый фонарь, мы покинули карьер и все вместе пошли навстречу растущему месяцу.

– Спасибо, мистер Вольц, – сказал я, прежде чем он закрыл дверь в тихую комнату. Потом сказал брату:

– Извини, что сказал, что помочусь тебе на лицо. Я бы не стал этого делать.

– Стал бы.

Он был прав, но в сложившихся обстоятельствах мне не хотелось это признавать.

– Выспитесь хорошенько, – сказал Альберт. – Завтра вам это понадобится.

Дверь тихо закрылась. В замке повернулся ключ. И снова мы с Мозом остались одни в темноте.

Я лежал на соломенной подстилке, вспоминая, как сильно ненавидел Альберта, когда решил, что он выслуживается за нас счет. И подумал о том, как сильно люблю его в этот момент, хотя никогда не сказал бы ему этого.