Эстонские повести

Тогда Инна протянула ему руку, тщательно ухоженную и не очень большую, именно такую, какой, по мысли фельдшера, должна быть идеальная женская рука. Кивиселья с радостью поцеловал бы эту руку, но не знал, позволительно ли — у такой дамы. К тому же на улице. Тем более ему, человеку, который столь отчетливо помнит всегда о своем происхождении. Вот и теперь он подумал о том, что вынужден был вскоре после Рутть покинуть гимназию. И вовсе не из-за предосудительного поведения или неспособности.

— Проводите меня, — сказала Инна.

— Вы имеете в виду, чтобы мы с вами погуляли?

— Ну, разумеется.

Кивиселья огляделся.

— А если увидят, — пробормотал он. — Разговоры могут дойти до вашего супруга. Городок у нас маленький, здесь все становится известно.

У Инны была возможность проявить свою любезность.

— Ох, что вы об этом, — произнесла она. — Мой муж знает и уважает вас. И я всегда хвалила, говорила ему, каким вы были в школе хорошим парнем.

Фельдшер беспомощно посмотрел в сторону тюрьмы и сказал:

— Когда я вышел оттуда, то всем своим существом почувствовал, что неплохо бы сходить в парк. Увидел, что с веток уже падает иней. А это могут делать птицы или солнце…

— За чем же дело стало?

— Да?

— Чему вы удивляетесь?

Кивиселья надолго умолк. Они прошли уже порядочное расстояние, прежде чем он наконец ответил, разумеется, не очень серьезно:

— Ох, если бы это счастье выпало мне в школьные годы!

Многие встречные здоровались. Молчать было неловко.

— Вы, наверное, по-прежнему холостяк? — спросила Инна.

— Верен своему сословию, — ответил он. — Все еще верен.

То, что он подчеркивал свою верность, казалось, выдавало его тайную любовь.

— Может, подошло уже время?

— Может быть, но…

— Что «но»?

— Да не знаю, как и объяснить. Это длинная история.

— А вы попробуйте.

— Война, конечно, прежде всего. И так в каждом деле, если начнешь обзаводиться семьей. Когда ты один, обходишься малым. Что, например, купишь сейчас из домашней утвари? Иногда я приглядывался: не найдешь даже ночного горшка. Прошу прощения. Да, вот видите, какие слова я начал употреблять. В разговоре с дамой. Никогда бы не поверил, что дойду до такого, но что поделаешь — жизнь. Все то, что тебе приходится видеть и слышать.

— Ох, ничего, ничего, — успокоила Инна.

Но больше слов успокаивал ее беспечный и невинно шутливый смех. Он даже подбадривал. И навряд ли без этого смеха Кивиселья, человек по натуре очень застенчивый, продолжал бы в таком духе:

— И вот что я хочу еще заметить вам, госпожа, по поводу этого обзаведения семейством: женщины приносят заботы.

— Ого! Как это понимать?

— Предложение превышает спрос. Теперь вы, конечно, станете осуждать меня, однако, по моим наблюдениям, цена понизилась.

Инна не стала осуждать. Но тут же посерьезнела, может, даже посуровела. Сказала:

— Боюсь, что вы забываете самую большую заботу семейного человека — детей.

— Да, это верно, но лишь настолько, насколько эти крошки имеют отношение к женитьбе и к семье.

— Мы отослали своих детей в деревню, — продолжала Инна. — Еще зимой, когда тут начались эти страшные бомбежки. Теперь уже прошло почти три месяца, и представьте себе — они там запаршивели. Я уже несколько ночей не могу как следует уснуть.

Так как они уже были в парке, Инна говорила обо всем этом, не понижая голоса. Встречных здесь не было, и Инна пошла значительно медленнее.

— Ох, госпожа, не слишком ли вы трагически воспринимаете эту коросту, — сказал фельдшер.

— Коросту и кровавые волдыри! Как же прикажете их воспринимать, если не трагически? Может, я должна радоваться или благодарить кого, что мои дети запаршивели в деревне?

Фельдшеру стало неуютно от ее резкого тона.

— Да нет, что вы, — ответил он робко. — Я хотел только успокоить вас и еще раз подчеркнуть, что короста сейчас явление распространенное.

— Откуда она только берется?

— Предполагают, что от недостатка сахара.

— Мои дети сладкое получали.

Фельдшеру показалось, что он опять оступился перед своей собеседницей.

— Верю, но недостаток сахара лишь одна из причин. Между прочим, короста еще и заразна.

И снова получил отпор; все больше раздражаясь, Инна сказала:

— Мой дядя и его жена, к которым мы отправили своих детей, — люди очень чистоплотные. Они образованнее и состоятельнее наших обычных крестьян.

«Одно время ее отец держал сельскую лавку», — без малейшей иронии подумал фельдшер Кивиселья.

— Как-то я обсуждал этот вопрос с одним моим другом, — сказал он. — Прошлым летом. И мы пришли к общему мнению, что сейчас весь мир полон гнилостных микробов. В конце мой друг, то ли из упрямства или охватившей его вдруг мистики, заявил: «Мертвые хотят, чтобы и мы гнили». По его словам, это как бы возмездие живым, за убитых и повешенных. А что думают врачи? Вы с ними говорили?

— Я не хотела и не хочу идти из-за этой коросты к врачам. Они во всем видят грязь. И вообще, я не знаю почему, но уже с детских лет кожные заболевания являются для меня чем-то постыдным.

— Ну-ну, госпожа Инна! Как может какой-то прыщик на теле быть позорнее опухоли, которая растет внутри человека?

— Значит, вам так не кажется?

— Теперь уже нет. Давно уже нет.