Эстетика

Вольтер остается для нас одним из примеров того, как можно квалифицированно, используя данные различных языков, говорить о законах природы и искусства. Как можно, не сводя дело к отдельным примерам и доказательствам, видеть, как работают одни и те же принципы в разных странах и разные эпохи. Как можно, неспешно рассуждая о самом существенном, самом увлекающем в искусстве, воспитывать в себе чувствительность, ведущую к действию – очищению и преображению природы. «И славен буду я, доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит». Вольтер бы сказал, что он будет жив, пока жив хоть один человек, умеющий по-хозяйски распоряжаться словами, не как ближайшими заплатами для мысли или рычагами для действия, но как словами идеального интеллектуального хозяйства, идеального институционального понимания искусства, такого, что правители сразу научатся должным управленческим решениям. Что-то в писаниях Вольтера для нас уже избыточно; но сталкиваясь с новыми принципами управления, с технологиями дискуссий, с обустройством сетей взаимодействий, мы замечаем лукавую улыбку Вольтера над всем этим. Вольтер требует от нас работать увлекательно, но не слишком увлекаться достигнутым.

Вольтер. Эстетика (сборник)

Статьи из «Философского словаря [1] »

Древние и новые [2]

Великая тяжба древних и новых все еще не разрешена, она тянется с серебряного века, сменившего золотой. Люди всегда утверждали, что доброе старое время было куда лучше настоящего. Нестор в «Илиаде», увещевая, как мудрый посредник, Ахилла и Агамемнона, начинает свою речь словами[3]: «Мне довелось некогда жить с людьми, с которыми вам не сравняться, нет, никогда я не видел и не увижу мужей, столь великих, как Дриас, Сеней, Эксадиус и богоравный Полифем».

Будущее отомстило за этот нелестный комплимент Нестора, которого напрасно превозносят те, кому мила лишь седая древность: никто не знает ныне Дриаса, никто ничего не слышал о Сенее или Эксадиусе, что же до богоравного Полифема, то он пользуется не слишком доброй славой – не считать же за знак божественности единственный огромный глаз во лбу и привычку поедать людей в сыром виде.

Лукреций, не колеблясь, утверждает[4], что природа выродилась (кн. II, ст. 1160–1162):

Истощена земля, природа захирела,
И жалкий человек рукой окостенелой
Бесплодные поля не в силах оживить.

Древность полна похвал другой, еще более давней древности.

Нам верить свойственно в любые времена,
Что некогда и ночь была не так темна,
И реки молока текли с веселым звоном,
И был зимою луг покрыт ковром зеленым,
И властелин земли, бездельный человек,
Самодовольно жил среди ленивых нег.
Он, призванный к труду, любил одну лишь праздность и т. д.

Гораций в своем Послании Августу изящно и убедительно оспаривает этот предрассудок. «Неужели, – говорит он, – наши стихи подобны нашему вину[5]: чем старее, тем дороже?» И продолжает:

Indignor quidquam reprehendi, non quia crasse[6]
Compositum illepideve putetur, sed quia nuper;
Nec veniam antiquis, sed honorem et praemia posci.
…
Ingeniis non ille favet plauditque sepultis;
Nostra sed impugnat; nos nostraque evidus odit etc.

Мне попался этот отрывок в свободном переложении:

Прекрасна красота всегда,
И новизна ей не вредна.
Восславим же ее творенья!
Но петь хвалы мы не должны
Бездарным виршам старины,
Достойным смеха иль презренья.
Не потому кричит Зоил:
– Ах, книги древних! Кладезь истин! –
Что мертвых страстно возлюбил:
Ему живущий ненавистен.

Ученый и изобретательный Фонтенель высказывает такое суждение: «Вопрос о превосходстве древних над новыми, ежели в нем однажды как следует разобраться, сводится к выяснению, были ли некогда деревья в нашей сельской местности выше, нежели теперь. Если они действительно были выше, то Гомер, Платон, Демосфен не найдут себе равных в последние столетия, но если наши деревья столь же высоки, сколь деревья былых времен, то и мы можем сравняться с Гомером, Платоном и Демосфеном.