Эстетика

Вал всевластный
В порт прекрасный
Безопасный
Мчит людей…
Смерть встречая,
Мира чая,
Слез не лей!

Речь, с которой Геракл обращается к Плутону, достойна величия сюжета (акт IV, сцена 5):

Мое к тебе вторженье
Ты преступленьем не зови:
Простив за дерзновенье,
Будь милостив к любви.

Очаровательная трагедия «Атис»[82], разнообразные красоты, то благородные, то изысканные, то простодушные, рассеянные по другим его пьесам, должны были бы возвести Кино на вершину славы, но они укрепили лишь славу Люлли, в котором увидели бога музыки. У него в самом деле был редкий декламационный дар: он рано почувствовал, что французский язык обладает преимуществом чередования женских и мужских рифм и что, следовательно, французское музыкальное произношение должно отличаться от итальянского. Люлли создал тот особый речитатив, который подходит нашей нации, речитатив, единственным достоинством которого могла быть точная передача слова. Нужны были еще актеры, он воспитал их; занимался с ними Кино, он внушал им дух роли, душу пения. Буало (сатира X, 141–142) говорит, что в стихах Кино

…общие места затерты и запеты,
Но музыкой Люлли божественно согреты.

Напротив, это Кино подогревал Люлли. Речитатив хорош только в той мере, в какой хороши стихи, эта истина подтверждается тем, что после содружества Кино и Люлли, созданных один для другого, в опере едва насчитывается пять-шесть сцен, где есть сносные речитативы.

Ариетты Люлли весьма слабы, это венецианские баркаролы. Для легких арий такого рода нужны были любовные песенки столь же нежные, как и музыка. Люлли сначала сочинял мелодии для всех этих дивертисментов, поэт подбирал к ним слова. Люлли принуждал Кино быть бесцветным, но подлинные поэтические удачи Кино, разумеется, не состояли из «общих мест, затертых и запетых». Много ли найдется у Пиндара од более гордых и гармоничных, чем этот куплет из оперы «Прозерпинам»[83]?

Гиганты злобные нас боле не страшат:
Богам кощунственно грозили,
На приступ неба шли и скалы громоздили,
И вот раздавлены, у наших ног лежат.
Под огненной скалой, громадой из громад,
Их дерзкий вождь пал в вихрях пыли,
Потоком изрыгнув бессильной злобы яд.
Грома Юпитера гигантов победили;
Могучий их раскат –
Многоголосый гимн необоримой силе.
И прелестью своих услад
Покой и мир нас осенили.

Что бы там ни говорил адвокат Броссет[84], но ода на взятие Намюра с ее «обломками пик, мертвыми телами, скалами и кирпичами» столь же дурна, сколь хороши эти строки Кино. Суровому автору «Поэтического искусствам», не знавшему соперников в своем неповторимом жанре, следовало бы быть справедливее к человеку, не знавшему соперников в своем, к человеку, вдобавок любезному в обществе, никогда и никого не оскорблявшему и унизившему Буало тем, что он оставил его нападки без ответа.

Наконец, можно причислить к шедеврам поэта четвертый акт «Роланда»[85] и трагедию «Армида»[86]; даже музыка речитатива здесь близка к совершенству. Эти оперы, сюжеты которых взяты у Ариосто и Тассо, были самой высокой данью уважения, которой когда-либо удостаивались эти поэты. […]

В «Энциклопедии», в статье «Выражение», принадлежащей автору нескольких плохих опер и комедий, можно прочесть странные слова: «Вообще вокальная музыка Люлли не что иное, повторяем, как чистый речитатив, и сама по себе не выражает никаких чувств, рисуемых словами Кино. Это столь неоспоримо, что достаточно подставить в ту самую мелодию, которую долгое время считали отменно выразительной, слова противоположного смысла, как она приложится к новым словам ничуть не хуже, чем к прежним. Не говоря уже о первом хоре в прологе к „Амадису“, где Люлли выразил „пробудимся же“ так, как будто ему надлежало выразить „заснем же“, возьмем для примера и доказательства один из самых прославленных его отрывков.

Прочтите прежде прелестные стихи, вложенные Кино в уста жестокой, дикой Медузы („Персей“, акт III, сцена 1):

Я поселяю смерть и страх в людских сердцах.
Мой небывалый лик всех превращает в камень.
Юпитеровых стрел, сверкнувших в небесах,
Не так ужасен пламень,
Как лед в моих глазах.