Эссе и рецензии

Эти два стертых пятака французской журналистики были уже невыносимы и в русской передаче, когда их употребил Пушкин (“капусту садит как Гораций”, 6, VII, и “как Цицероновы авгуры, мы рассмеялися…”, Пут. О., “XXXI”). Тут было бы так же бессмысленно приводить, что именно Гораций говорит о своих овощах olus[43] (что включает и brassica[44] и caule,[45] как и рассуждать о том, что Цицерон говорил, собственно, не об авгурах, а о занимающихся гаданием на ослиных потрохах.

31. Художник Репин нас заметил:

Александр Бенуа остроумно сравнивал фигуру молодого Пушкина на исключительно скверной картине “Лицейский экзамен” (репродукция которой переползает из издания в издание полных сочинений Пушкина) с Яворской в роли Орленка. За эту картину Общество им. Куинджи удостоило Репина золотой медали и 3000 рублей, — кажется, главным образом потому, что на Репина “нападали декаденты”.

32. Люблю я очень это слово (vulgar):

Сталь, в примечании на стр. 50 (изд. 1818 г.) 2-го тома “О литературе”, говорит, что в эпоху Людовика XIV “это слово, la vulgarit'e, еще не было в ходу; но я почитаю его удачным и нужным”. Не знаю, заметил ли кто пушкинскую interpolatio furtiv[46] в строфе XVI главы восьмой: “Оно б годилось в эпиграмме…” Мне представляется совершенно ясным, что тут шевелится намек на звукосочетание “Булгарин — вульгарен — Вульгарин” и т. п. Незадолго до того (в марте 1830 г.) появились в “Северной Пчеле” и грубый “Анекдот” Булгарина, и шутовской его разбор главы седьмой. Эпитет vulgar Пушкин употребляет (в черновой заметке) и по отношению к Надеждину, которого он встретил у Погодина 23 марта 1830 г.

33. Перекрахмаленный нахал (8, XXVI):

В этом стихе, со столь характерным для Пушкина применением тонких аллитераций, речь идет о кембриковом шейном платке лондонского франта. Моду крахмалить (слегка) батист пустил Джордж Бруммель в начале века, а ее преувеличением подражатели знаменитого чудака вызывали в двадцатых годах насмешку со стороны французских птиметров.

34. Тиссо:

Читая (в восьмой главе) этого знаменитого швейцарского доктора (верно “О, здоровье литераторов”, 1768 г., где разбирается по статям ипохондрия), Онегин как бы следует совету, который в 1809 г. дает читателю Бомарше (в предисловии к “Севильскому Цирюльнику”): “Если обед ваш был скверен… бросьте вы моего цирюльника… и взгляните, что в шедеврах своих говорит Тиссо об умеренности”. Это забавно сопоставить с более искристым советом, который пушкинский Бомарше дает пушкинскому Сальери.

35. Шамфор:

Не знаю, известно ли пушкинистам, что в “Maximes et Pens'ees”[47] Шамфора встречается (т. 4, стр. 522, изд. 1796 г.) следующее: “Некто говаривал: “Я хотел бы видеть последнего короля удавленным кишкой последнего священника””, мысль, превращенная (кажется, Баратынским) в известные стихи “Мы добрых граждан позабавим” и т. д.

36. Инвентари:

Прием “списка авторов”, который столь любили и Пушкин, и дядя его Василий, восходит к Луветову “Год из Жизни Кавалера Фобласа”, 1787 г., где кавалер на принужденном досуге прочитал сорок авторов, в перечислении коих узнаем многих пестунов русской словесности — Флориана, Колардо, Грессе, Дора, все того же Мармонтеля, обоих Руссо, убогого аббата Делилля, Вольтера и т. д.

37. Байбак (Marmota bobac):

Пушкин избежал больших сочинительских осложнений тем, что заставил своего героя hiverner comme une marmotte[48] (8, XXXIX) с начала ноября 1824 года до наступления петербургской весны. Дело в том, что после наводнения 7 ноября правительство временно запретило рауты и балы, а с другой стороны, не зазимуй Онегин, поэту пришлось бы вывести громоздкую и никому не нужную стихию на небольшую сцену этой главы. Зато домоседа Евгения как бы заменил его тезка в “Медном Всаднике” (1833 г.), прихотливо соединенном с “Онегиным” путем черновиков, известных под названием “Родословная моего героя” (1832 г.).

38. Желать обнять у вас колени и, зарыдав у ваших ног…:

Онегин следует наставлениям Жанти Бернара (Gentil Bernard) во второй песне “Искусства любить”:

Meurs `a ses pieds, embrasse ses genoux,
Baigne de pleurs cette main qu’elle oublie —[49]

и действительно, в строфе XLII главы восьмой Татьяна “от жадных уст не отымает бесчувственной руки своей”. “Бесчувственной” отнюдь не значит “неспособной на чувство”: этот эпитет следует сопоставить с 45-й строкой Письма Татьяны и с 6-й строкой XVII строфы главы четвертой. Шарлотта С., в аналогичном положении, “le repoussait mollement”[50] (французский перевод “Вертера”, 1804 г.).

39. Соблазнительную честь: