Эссе 2003-2008

Как сказал гость, в самолете укутанный в одеяло подарок летел в отдельном бауле со стекловатной прокладкой. Оно и понятно: вырвавшаяся в багажном отсеке на волю мясорубка могла наделать бед не меньше шахидской бомбы. Освободив машину от уз, я испытал к ней невольное, как к Хаджи-Мурату, уважение. Ноздреватый чугун отливал серым, как небо в ненастье. Снизу торчали могучие лапы. В металлических потрохах ходил стальной винт. Жерло прикрывало решетчатое забрало. Каштановая ручка слегка лоснилась от времени, но оно не было властно над бессмертным корпусом. Сработанная, как сфинкс, на века, мясорубка всей своей статью клялась быть надежным якорем в океане смутных перемен. Об этой незыблемости объявляли иероглифы, отлитые на ее груди. Даже без очков я прочитал знаки рубленого, словно в «Правде», шрифта: «ХАРЬКОВСКИЙ МЕТЗАВОД. ЦЕНА - ШЕСТЬ РУБ».

Александр Генис

08.02.2008

Малые голландцы

Мировая история с Генисом

Под утро, когда по дороге из Лонг-Айленда в Нью-Джерси зимнее солнце лениво вползает в окно, сны становятся полупрозрачными, но их легче запомнить. Теперь, однако, я не слишком стараюсь. Это раньше я не ложился спать без карандаша и бумаги, зная, что только так можно ухватить за пуговицу сон, тающий, словно сахар в чае. Тогда мне казалось, что ночью я знаю больше, чем днем, пока не выяснилось, что в моих снах смысла было столько же, сколько в яви. Но этот сон стоило запомнить уже потому, что пир шел прямо в городском сквере. Над веселой толпой висел гигантский экран, на котором беззвучно разевали рты «Битлз». Среди гостей было много полногрудых девиц, включая знакомых. Официанты разносили рыбу, пирожные, клубнику. В бокалах плескался коньяк, в горшках росли ландыши. Цветы, однако, не пахли, спиртное не пьянило и ничего не удавалось попробовать.

«Загробное царство», - привычно подумал я, но окончательно проснувшись, переправил толкование: «музей».

Хорошо, если бы оказалось, что это - одно и то же, ибо в музеях я готов скоротать вечность.

«Музей, - утверждал Пруст, - это здание, где живут мысли».

По-моему, это больше подходит библиотеке. В музеях держат портреты не идей, а вещей, всегда старых, бывших в употреблении. Пробравшись в картину, вещь достигает своей цели, которую она делит с нами, - перевоплощения, бессмертия.

Дойдя своим умом до этой мысли, я купил масляные краски. Ничего прекраснее в жизни не видал. Маленькие, как зубная паста эльфа, тюбики казались деловитым инвентарем, но стоило выдавить чуть-чуть на фанерку, как краски взрывались какофонией, которую я напрасно называл палитрой. Между тем мне хотелось нарисовать амбар. То есть здание с длинными окнами и высоким чердаком, куда ганзейские купцы ссыпали славянское зерно, дожидаясь, пока на него не поднимутся цены в остальной Европе. Крыша амбара была из черепицы, ставни - из дуба, двери - из железа, стены - кирпичные. Сажа, кармин, охра и немного школьной геометрии. С этим амбаром я был знаком всю свою жизнь. Мимо него я ходил в школу, на свидания, в университет, за водкой. Поэтому и расставаться с ним мне было труднее всего, если не считать бабушки. Но он тоже не хотел уезжать, а я так и не сумел написать то, что мечтал взять с собой.

Художник создает вещь по ее образу и подобию, освобождая натуру от плоти. Фокус в том, что оставшаяся на холсте душа не отличается от тела. Во всяком случае, у малых голландцев, которым рациональная кальвинистская эстетика разрешала писать только то, что видно.

Достоевскому я никогда не завидовал, только - Чапеку. Чем дольше живу, тем больше угнетает величие замысла. И вовсе не потому, что меня перестали интриговать сплетни бытия и тайны повседневного. Просто теперь мне кажется, что к той стороне реальности ведет только эта.

- Ты - реалист, - обвинил меня друг-художник.

- Дудки, я - номиналист. Первые копируют идеал, вторые находят его во всем, что пишут.

Ну, в самом деле, как нарисовать Бога? То ли дело - селедку.

Я научился ее есть весной, когда, поставив первую тонну в королевский дворец Гааги, рыбаки привозят оставшийся улов в курортный Волендам. Туристы сюда приезжают, чтобы умилиться ветряным мельницам, хотя ничего пасторального в них нет: завод стихий. Выстроившись вдоль пляжа, эти могучие машины ветра откачивали воду с польдеров, превращая море в сушу, - в Голландии ведь всегда дует. Но теперь, уступив ветер новой породе (стальным вышкам, стоящим по колено в воде), заякоренные мельницы зарабатывают на хлеб, позируя приезжим. Свои едят селедку стоя, без хлеба и водки, держа ее за хвост, словно кисть винограда, они опускают рыбку в рот, задирая голову к небу - словно молятся.