Если красть, то миллион

– Моей! Черта с два – моей! Она меня бросила! Она выбрала тебя! – Глаза Лиды снова наполнились слезами.

– Насколько мне известно, выбор сделала Анна Васильевна, – мягко уточнила Соня. – Мама об этом часто рассказывала. Литвинова тебя очень любила, поистине как родную дочь…

– Да что мне проку от ее любви?! – с детской застарелой обидой взвизгнула Лида, швыряя чехол с картиной на кровать с такой яростью, словно это не баснословно дорогое произведение искусства, а нечто совершенно никчемное – вроде этой самой любви, какую питала к ней приемная мать. – Она больше всего на свете боялась, чтобы я не стала похожа на «плохую девочку Сонечку». Когда я нашла твою фотографию – С этой дурацкой челкой! – никак понять не могла, почему мать ее сохранила. Потом до меня дошло: чтобы иногда смотреть на фото – и злость свою, ненависть к Ирине да к тебе подпитывать! Ты была жупелом каким-то, пугалом огородным. Она только и делала, что вытравляла из меня богдановскую наследственность. Вся моя жизнь прошла под твоей черной тенью, только я тогда не знала, кто эта «плохая девочка Сонечка», которая кашку не ест, руки не моет, никак не хочет засыпать, разбивает коленки, на которой горит одежда и обувь, которая получает одни только двойки, громко включает музыку, гуляет допоздна с мальчишками, прячет под кроватью неприличные журнальчики…

– Между прочим, я очень хорошо училась, – перебила Соня. – И в школе, и в техникуме. И не гуляла ни с какими мальчишками. А журналы неприличные, какие приносили материны хахали, я вообще смотреть не могла, противно!

Лида ее вряд ли услышала.

– Вся жизнь моя тобой затоптана, понимаешь? – выкрикивала она. – Да я к тебе не могла, просто не могла относиться иначе чем с ненавистью! Я сделала все, чтобы разрушить твою жизнь. Но ты и теперь продолжаешь мне мешать. Я все бросила в Нижнем, приехала сюда, натерпелась столько ужасов, меня чуть не убили Рыжий и Серый, я рисковала в музее, меня ведь могли поймать, арестовать… И вот вам, пожалуйста! Появилась Сонечка – и опять все рухнуло в моей жизни, только потому, что этот, – она с ненавистью выпятила подбородок в сторону Джейсона, – этот вознамерился увести ее в Австралию!

– Да успокойся! – устало сказала Соня. – Не собираюсь я ни в какую Австралию, что я там забыла?

– И впрямь, Девуля, успокойся, – вступил в разговор Борис. – Соня никуда не едет. Едем мы с тобой в Париж – в компании мистера Полякофф и этого замечательного творения Серебряковой, – он кивнул на чехол в цветочках. – Наши планы остаются прежними.

– Напрасно вы так думаете, – Джейсон надменно вздернул голову. – Независимо от решения Сони я расторгаю наш договор!

– В самом деле? – холодно переспросил Борис. – Расторгаете, значит?

Ну-ну… А вот это вряд ли.

Он метнулся вперед, оттолкнув Джейсона, и склонился над Струмилиным.

Тот рванулся, пытаясь броситься на него, но Борис с силой пнул его как раз по раненой руке.

Струмилин рухнул и остался недвижим. Соня вскрикнула, но Борис, улыбаясь, приставил дуло к виску Струмилина – и девушка онемела.

– Сначала он, – сказал Борис. – Слышите, мистер Полякофф? Я вам говорю!

Это номер один. Потом – вон тот шут гороховый! Это надо же за триста километров притащился слупить с меня какие-то жалкие две штуки баксов, – он махнул в сторону Лешего, влипшего в стену. – Вот и выйдет по поговорке, что жадность фраера сгубила. Потом настанет очередь Сони. Клянусь, что меня не остановят никакие ваши вопли-сопли. А вот вы – человек совестливый, вам «мальчики кровавые в глазах» потом всю жизнь оставшуюся покою не дадут.

– Глушитель… – подал голос Леший, и Борис с досадой покосился на него:

– Чего?

– Глушитель, говорю. Он теряет свои заглушительные свойства после третьего, а иногда и второго выстрела. Такое вот несовершенное приспособление.

А вы один разик уже того, пульнули. То есть не исключено, что скоро здесь начнет раздаваться такой грохот, что соседи элементарно вызовут милицию и…

– Лида, включи телевизор! – усмехнулся Борис. – Уже восьмой час утра, имеем право слушать новости, да погромче.

Лида вытянула в сторону огромного телевизора руку с пультом – и все невольно пригнулись от громкого, возбужденного мужского голоса: