Если есть рай

Я представила себе, как он улыбается углами губ на студенческой вечеринке, когда кто-то берет гитару и начинает петь песню из тех, которые могли бы считаться не совсем лояльными, почти диссидентскими – или же, наоборот, просто веселую студенческую, немного хулиганскую песню, все зависит от интерпретации, от того, как повернуть рассказ, и Антон Антонович это знает, он улыбается, потому что может потом в беседе с начальником создать любую версию происходящего, какую только захочет. Он улыбается потому, что для них, студентов, он только увалень с потным лбом, и ни одна девушка не хочет поцеловать его, а на самом деле он – наблюдатель за ними и, может быть, даже вершитель их судеб. Если бы только они знали – про него, но они не знают. И он улыбается, потому что знает то, чего не знают они. Он обводит их взглядом: мрачного философа в черном свитере, богемную красавицу, худого очкарика-всезнайку, бывшую отличницу с непривычной сигаретой и других, все еще ошарашенных неожиданной свободой, неожиданной взрослостью, студенчеством и братством, возникающим так естественно на студенческой скамье. Но что-то выдает его, не до такой, правда, степени, чтобы этот философ, эта красавица, этот очкарик догадались о его сотрудничестве, но достаточно, чтобы начать его чуть-чуть сторониться. Что-то в нем вызывает их отвращение, но что – этого они и сами не понимают. То ли его расплывчатость (думает черноокий философ, который в споре рубит рукою воздух), то ли его улыбка непонятно чему, то ли его хихиканье (не надо мной ли он смеется, думает очкарик, и бывшая отличница думает то же самое), то ли что-то в его глазах (бррр, думает красавица, неужели кто-то будет вот с таким встречаться, нет, невозможно). Им самим стыдно за это чувство отвращения, они стараются не подавать вида, стараются преодолеть в себе это чувство. Они зовут его в курилку, в походы, на вечеринки, но в его присутствии разговор не всегда течет так же непринужденно, некоторые слова не произносятся, некоторые мнения не высказываются, некоторые песни не поются. Но потом, через две-три бутылки водки, языки снова развязываются, и у Антона Антоновича появляется материал для рассказа. Он слушает их, он поддакивает, он запоминает, он следит, кто с кем уходит – очкарик идет провожать отличницу, философ идет провожать красавицу, его рука лежит у нее на плече, думает Антон Антонович, у подъезда его губы прикасаются к ее губам, думает Антон Антонович, возвращаясь в общежитие, где он делит комнату еще с тремя иногородними студентами, он снимает и аккуратно складывает одежду, оставаясь в трусах и майке, он берет с тумбочки книжку, он думает о них, о парочках, о том, что он расскажет, и он не может заснуть – то ли от нервов, то ли от удовольствия.

Посреди арок и павильона, мозаик и белого мрамора возвышалось изречение – по-английски, краской на алюминиевом щитке, перевод с каллиграфической надписи на потолке одного зала: «Если есть рай на земле, то – он здесь, он здесь, он здесь».

Может быть, здесь и был когда-то рай, но сейчас здесь было холодно, и в воздухе по-прежнему пахло гарью, и было так мало кислорода, что мне пришлось найти лавочку, чтобы присесть. Я смотрела на эти арки, построенные теми, кто пришел когда-то на эту землю как завоеватель.

В сорок четвертом году Александр Гроссшмид наблюдал за советскими войсками, которые после долгой битвы заняли его город, и думал о том, что только дважды Европа подвергалась такому вторжению: в девятом веке, когда арабы дошли до Пуатье, и в семнадцатом, когда армия Османской империи осадила Вену. Сталинградская битва изменила ход истории, советская армия освобождала Европу от фашизма – но то, что она несла, не было свободой, она никому не могла принести свободу, потому что ни у советских солдат, ни у офицеров свободы не было и в помине. Несколько солдат были расквартированы у него дома, и Александр Гроссшмид наблюдал за ними. Он пытался понять их, но их мир продолжал быть для него загадкой. У этих людей, думал он – у этих людей, «так не похожих на нас: венгров, поляков, чехов», – есть как будто особое измерение, или безмерность. Венгр, чех, поляк – четко очерчен; русские же черты расплывчаты, русское время растяжимо, русское пространство – бесконечно. Русский может отступить внутрь себя, как в бесконечную степь, думал Александр Гроссшмид. Русскому близок восточный идеал нирваны: желание, чтобы твоя личность растворилась в океане мирового духа (что было бы для него, Гроссшмида, полным и страшным уничтожением). Советский человек тоже, думал Гроссшмид, способен отказаться от самого себя ради того, чтобы слиться с коллективом и подчинить частное общему. В этом его отличие от европейца. Из тайги и лесов русские войска несут на европейскую равнину идеал растворения одного конкретного человека в массе людей, и может быть, думал Александр Гроссшмид, с этой вести – кто знает? – начнется новый виток в европейской культуре.