Если есть рай

В детстве, по ночам, я смотрела в окно на расстилавшийся до неизвестных мне пределов город, и чувство ужаса накатывало на меня. Оно происходило от сознания, что меня окружает множество жизней, о которых я ничего не знаю и не узнаю никогда. И от того, что я знала — не могла не знать, — что многие из тех, кто сидит сейчас в темноте, несчастны, и какие-то из этих жизней оканчиваются сейчас, и все это совсем не похоже на ту радостную повседневность, которая, как нас учили в школе, была реальностью нашего детства. Все пугающее должно было быть исключено из нашего пионерского мира: воровство, пьянство, сумасшествие, самоубийство, геноцид, ГУЛАГ — но где-то, в ночном городе, звучало эхо ужаса, кто-то надевал веревку на шею, кто-то напивался до чертиков, кто-то вспоминал о том, как папу-маму зарезали у него на глазах. Мы не могли об этом не знать, но мы должны были об этом не думать.

Проснулась ли я в тот день, я тридцать лет назад, с дурным предчувствием? Что-то ватное и мертвое накатывает на меня, когда я вспоминаю то утро. Но я помню каждую деталь, как будто весь день щелкала фотоаппаратом.

Когда прозвенел будильник, с трудом оторвала голову от подушки. Было чувство, будто в глаза песок насыпали. Тщетно я плескала в лицо ледяной водой из-под крана — глаза оставались красными под тяжестью набрякших век. Я надевала колготки, майку, школьную форму, и в то утро не чувствовала своей вины. Мне стало окончательно понятно, что ничего не смогу поделать — Юлик потерял интерес и ко мне, и ко всему окружающему миру. А потому любые попытки примириться с ним окончатся неудачей. Мы больше не будем друзьями, не станем и врагами. Мне не перебороть его равнодушие, безучастие, сонливость. Остается только одно: забыть о наших играх и наших разговорах, забыть о его захлебывающихся рассказах, о пятнистой лягушке в стеклянной банке, о нашем секретном коде.

Забегая вперед, скажу, что так никогда и не усвоила этот урок — что «все в этом мире есть лишь расставанье», что с потерями нужно смиряться. Снова и снова буду пытаться удержать в первоначальном виде то, что ускользает, проходит, перестает быть тем, чем являлось вначале. Это моя личная борьба, обреченная на поражение. Я так и не смирилась с тем, даже память о Юлике не сохранилась — таким незначительным и мимолетным считал его мир, — и только я, из всех живущих, помню его голос, и даже я уже забываю его.

Оранжевые двери лифта раскрылись передо мной. Уже два года, как новый, пластмассово-резиновый лифт сменил прежний лифт из дерева и железа, с тяжелой кованой дверью, которую пассажирам приходилось открывать самим. Новый лифт был удобней и безопасней — но его невозможно было полюбить. Ему опаливали кнопки, его расписывали матерными ругательствами. Из светлого лифта я прошла в темный подъезд, открыла заднюю дверь, пересекла двор с мусорными баками, свернула налево, у парикмахерской пересекла дорогу, благоразумно пропустив краснобокий звенящий трамвай. Ночью прошел дождь, и в воздухе пахло свежестью. Я шла в легкой куртке, без сменной обуви. На деревьях распускались первые листья, но земля возле асфальтовой дорожки в школьном дворе была еще черная.

Поднявшись на крыльцо по высоким, построенным для взрослого шага ступеням, я открыла тяжелую дверь.

Все тот же холл, где на стене выбиты имена выпускников-медалистов. Все та же раздевалка. Дверь в столовую, где пахло глазированными сырками. Спуск в темные раздевалки и в спортивный зал. Лестница наверх, в широкие коридоры, куда падает солнечный свет сквозь оконные стекла. Я захожу в классную комнату и вижу стенгазету.

Мне обидно, что ее сделали без моего участия. Я любила писать заметки о событиях в мире и юмористические рассказы. Юлик сочинял заметки о животных и предлагал шахматные задачи. Вдвоем мы занимали все пространство стенгазеты, так что, в конце концов, нас отстранили и позволили делать выпуск не чаще, чем раз в полгода.

Когда я подошла ближе, чтобы почитать, все, кто толпился перед газетой, расступились передо мной. На секунду это показалось мне странным, но это чувство продлилось лишь мгновение. Мой ум был уже поглощен передовицей, посвященной двадцать седьмому съезду КПСС. Помню дословно: «основные направления экономического и социального развития СССР на 1986–1990 годы и период до 2000 года предусматривают поднять на качественно новую ступень производительные силы и производственные отношения в нашем обществе».

Я не только помню дословно цитаты из советских газет. Когда я вспоминаю о них, я начинаю разговаривать, как двенадцатилетняя. Я ничего не могу с собой поделать. Мысли становятся простыми и похожими на лозунги. И таким же простыми становятся мои чувства, чувства, предписанные мне школой и государством, чувства, которые я с радостью признавала своими, потому что мне нравилось быть в коллективе, я была идеальным членом пионерской организации, мне нравилось — мне нравилось — мне нравилось — быть пионеркой, и я не ожидала, что меня предадут.