Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

«Смущало меня больше всего то, что все зло людское – осуждение частных людей, осуждение целых народов, осуждение других вер и вытекавшие из таких осуждений: казни, войны, все это оправдывалось церковью. Учение Христа о смирении, неосуждении, прощении обид, о самоотвержении и любви на словах возвеличивалось церковью, и вместе с тем одобрялось на деле то, что было несовместимо с этим учением».

Христианство, как понимает его Толстой, это прежде всего постоянное увеличение в себе (а значит и в мире) любви к людям. «Есть и было, и всегда будет это дело, и одно дело, на которое стоит положить всю жизнь, какая есть в человеке. Дело это есть любовное общение людей с людьми и разрушение тех преград, которые воздвигли люди между собой». Надо ли удивляться, что те, кто захватил власть в мире, не могут смириться с таким, единственно верным пониманием учения, которому на словах следуют: они чутьем видят, что это – «учение, под корень и верно разрушающее все то устройство, на котором они держатся».

Конечно, люди еще долго не перестанут воевать между собой, порознь и целыми народами, конечно, необходимо охранять жизнь и труды свои, и близких, и других людей, не так-то просто пробудить в нападающем злодее добрые чувства, даже если ты сам добр, и разумен, и действуешь любовью. Так устроена сегодня наша жизнь, и лишь в долгой духовной работе каждого из нас видит Толстой надежду переделать ее основания.

Зло расходится по миру, как движение, передаваемое упругими шарами от одного шара другому, пока не встречается с силой, поглощающей его. Такая сила – непротивление злу злом. Добро непротивления не дает накатившемуся злу ответного толчка, – останавливает движение.

О том, как зло катится по миру, Толстой хотел написать – не дописал – в повести «Фальшивый купон». Два подростка-гимназиста подделали мелкую денежную бумажку – переходя из рук в руки, она творит все новое, все большее зло, губит людские судьбы и жизни. В повести появляется неимущая, старая женщина, пожалевшая убийцу, прежде чем он полоснул ее ножом по горлу: «Пожалей себя…» Эти слова заставляют убийцу задуматься о своей жизни, о жизни людей вокруг, в свою очередь принесших ему, убийце, много зла. Во второй, недописанной части повести добро, поглощая зло, начинает катиться как бы в обратном направлении.

– Удивительное дело, – скажет на закате дней Толстой, – все только и знают, что я призываю к непротивлению. А я двадцать пять лет зову к величайшему сопротивлению злу.

Толки о толстовском непротивлении теряют смысл, если в них утрачено важнейшее слово – насилием.

Толстой связывает свое «обращение», духовный перелом, в нем произошедший после многих лет напряженных размышлений о смысле жизни и пути ее, с открывшимся ему в первый раз сознанием возможности братства людей и ужасом перед той небратской жизнью, в которой он застал себя. Тут снова необходимое ему – в первый раз и не менее необходимое – себя: открытие должно сопровождаться ожогом совести.

В «Ответе на определение Синода» об отлучении его от церкви Толстой обозначит вехи пройденного пути: «s начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете».

Кто-нибудь сумасшедший…

Есть у Толстого рассказ «Свечка»: злого приказчика, мучителя крестьян, побеждает самый тихий и безропотный мужик, – он покорно пашет свое поле, ходит за сохой и поет тонким голосом.

Но сам Толстой «петь тонким голосом» не умеет.

Духовный его перелом являет себя во всем – в образе жизни, в творчестве и отношении к творчеству, в желании изменить семейный уклад, в проповеди учения, которой он отдает много времени и сил. Толстой не устает повторять: не он, не Толстой, «сочинил» учение, которое он проповедует. На протяжении веков, тысячелетий даже, человечество в лице лучших своих представителей несло в душе мечту о братстве всех людей на земле. Все так, но немногие звали к этому с такой убежденной сосредоточенностью, как Толстой.

Зимой 1880 года он проводит несколько дней в Петербурге. Его новое умонастроение, конечно же, не остается незамеченным. Он, впрочем, и не считает нужным скрывать его, наоборот, всюду, где появляется, горячо, убежденно говорит о нем. Один из друзей сообщает ему вдогонку, после отъезда, что в столице все толкуют о его «обращении», понимая это «обращение» в духе чего-то противного разуму.

Вскоре во время празднеств, посвященных открытию памятника Пушкину в Москве, на которые Толстой не поехал, среди литераторов ходят упорные слухи, что он сошел с ума. Достоевский так и пишет жене из Москвы: «О Льве Толстом… Слышно, он совсем помешался».

Софья Андреевна, некоторые из ближних также считают стремление Льва Николаевича следовать своим убеждениям, да и самые убеждения, – «болезнью». Извещая брата о продолжении работы над религиозно-философскими сочинениями, Толстой, повторяя суждение домашних, пишет: «Я все так же предаюсь своему сумасшествию…»