«Если» 2010 № 08

Она оттолкнула его руку и вскочила, неуклюже, задев серебряное, покрытое сыпью водяных капель ведерко, из которого торчало высокое горлышко бутылки вина. Того самого, которое, если так посмотреть — розовое, а если так — зеленоватое. Ведерко упало на бок, из него вывалились подтаявшие кубики льда.

— Вранье, — закричала она пронзительно, в запотевшем боку ведерка отразилось ее лицо, искаженное, с ушедшим назад лбом и кривым носом-рыльцем, — все это вранье! Это для того, чтобы я… была всем довольна, да? Чтобы все так, как мне хотелось? Вся ваша паршивая страна, весь ваш паршивый туризм — все паскудство. Я… я папе пожалуюсь!

Она заплакала, толстые плечи тряслись под натянувшейся майкой с розовым сердечком на груди, но ей было все равно, как она выглядит.

Теперь он гладил ее по голове, пытался обнять и прижать к себе, словно он и был ее папой, которому она хотела жаловаться.

— Что ты, — бормотал он, — ну прости, ты, оказывается, еще совсем маленькая, ну… ты была такая красивая, я просто… На вот носовой платок, ну-ка вот так… прости меня, дурака…

— Я пожалуюсь папе, он пожалуется вашему начальству, и вас уволят, — сказала она мстительно и шумно сморкнулась в платок.

— Но у меня нет начальства. — Он опять улыбался, но уже по-другому, как-то очень по-домашнему, беззащитно. — Я и есть начальство. Ну, хочешь, я сам себя уволю? Вот приедем, и сразу уволю…

— «Мы для наших гостей…» — передразнила она, и лицо ее жалко скривилось, — бла-бла-бла…

— Хотел тебе понравиться. Расхвастался. Извини.

Он вздохнул, нагнулся и стал собирать остатки пикника в большой пластиковый пакет.

— Тут не полагается сорить, знаешь ли, — бормотал он, движения его показались ей суетливыми и неловкими. — За это ого-го какой штраф! Ужасный просто штраф!

Лошадь все так же стояла, опустив голову в низкий куст, и шумно вздыхала, объедая ветки. Лучи падали теперь косо, и в них парили стайки всякой воздушной мелочи.

Она тяжело забралась в повозку, уже не заботясь о том, изящно ли это у нее получается, все равно лицо пошло красными пятнами, как всегда, если она плакала, нос распух, а под глазами багровые круги. Ну и фиг с ним.

Он уселся на место кучера (так это называется?), подобрал поводья. Вид у него был виноватый и какой-то пришибленный, он даже не казался больше таким уж красивым.

— Ладно, — сказала она великодушно и вытерла нос тыльной стороной ладони. — Не надо увольняться. Живите.

Назад они ехали мирно, как брат с сестрой, словно то, что случилось между ними, давало ей право не стараться больше ему понравиться, и оттого что можно выглядеть глупой или смешной, она испытала странное облегчение. Она даже попросила, чтобы он дал ей вожжи и какое-то время причмокивала, потряхивала и тянула, пока не надоело. А надоело быстро: править лошадью, оказывается, не так уж и интересно. Просто такое занятие — и всё.

* * *

Отец вроде бы все еще не вернулся со своей рыбалки, да и матери нигде не было видно. Ну сколько можно торчать в этих самых бутиках? Лучше бы она поехала с ней и с этой Броневской, что ли… По крайней мере сейчас было бы не так паршиво. Хотя мало радости смотреть на себя в зеркале, а когда торчишь в примерочных, без этого никак.

Зато Пасик сидел на веранде, ел мороженое и болтал ногами. Кажется, он был в хорошем настроении, потому что улыбнулся ей. Все-таки он лапушка. Странно, что они, несмотря ни на что, все-таки ладили. Может, подумала она, вся беда в том, что он слишком впечатлительный, слишком болезненно все воспринимает, дома ему даже телевизор смотреть запрещают.

— Привет, — она присела рядом и улыбнулась. Ну да, Пасик, конечно, странный, но ей иногда казалось, что он нормальнее всех. Хорошо все-таки, когда есть братик. Интересно, с кем он ездил в эти самые копи.

— У тебя майка в зелени, — Пасик облизнул ложку.

Она оглядела себя.

— А, да.

Это, наверное, она на гадском пикнике вытерла о майку руку и не заметила. На белом всегда все видно.

— Ты с кем-то валялась?

— Пасик, ты что?

Она беспомощно открывала и закрывала рот, словно вытащенная из воды рыба.

— Раз майка в зелени, — пояснил Пасик и вновь запустил ложку в мороженое. Мороженое было слеплено из трех шариков: розового, белого и коричневого. И сверху посыпано чем-то, ореховой крошкой, что ли.

— Я была на пикнике.

— Я и говорю.

Он набрал в ложку мороженое сразу с трех шариков.

— У них тут здорово!

Не может быть, думала она, он говорит как… как любой паршивый пацан его возраста. Он никогда так не говорил. Никогда. Она попыталась подступиться с другой стороны.

— Как тебе экскурсия? — спросила она тем фальшиво дружелюбным тоном, которым говорят со смертельно больными близкими или, напротив, с абсолютно здоровыми, но совершенно чужими и глубоко безразличными тебе людьми. — В соляные копи? Интересно было?

— Голые бабы, — он хихикнул. — Они там вырезали из соли голых баб, каторжники эти. В темнотище. Сидели в темнотище, как кроты… а потом щупали их, ага. Тетка эта сказала. Ну, которая меня туда водила. Потушили свет. Говорит, а теперь подойди, потрогай. Я даже лизнул, она соленая… Вот смехота.