«Если», 2005 № 09

Он не сильно любил разговоры о фантастике. А к научной фантастике относился, скажем так, настороженно. Он был уверен, что фантаст, даже самый глубокий, вряд ли может идти впереди науки. В высшей степени нелепая мысль, так считал он. «Разве писатель первым заговорил о теории относительности? Или указал на квазары? Или пришел к идее Большого Взрыва? И почему прожекторы «Наутилуса» должны меня восхищать?» Ширина познаний – да, интуиция – да. Отдувая усы, страшно дивился дотошности научных выкладок Георгия Иосифовича Гуревича. «Гиша, ну зачем вы тратите такие усилия на все эти научные рассуждения? Все равно они спорны и только вызывают излишние возражения. Пусть герои сразу садятся на нужный аппарат и начинают действовать». (Правда, сами Стругацкие уже в первой своей повести выдвинули изящную и вполне научную идею: первыми пришельцами на Земле окажутся автоматы. «До этого даже американцы не додумались», – горделиво заявлял Аркадий Натанович.)

Мне это нравилось.

Я тоже тогда выдвигал некую вполне научную идею.

Даже не идею, теорию. Так и назвал: теория прогресса. В романе «Апрель жизни» она формулировалась так: «И что бы ни происходило в мире, как бы ни складывалась жизнь, какие бы события ни радовали, ни рвали мое сердце, я не устаю, я продолжаю повторять как заклятие: ведь не может быть, ведь не может быть, чтобы к вечеру каждого прожитого нами дня мы не становились бы хоть чуть-чуть лучше, чем были утром».

Аркадий Натанович скептически улыбался.

«Роман казался бы значительней, напечатай его «Новый мир».

Но «Новый мир» нас не печатал. И не печатает. И не будет печатать.

С этим мог примирить коньяк. На время, конечно. Но передышка никогда не мешает.

В моей совершенно невинной повестушке «Сирены Летящей» воинствующие критики тут же высмотрели нечто негодное. «Неясны герои, неясно будущее. Оно что у вас – не коммунистическое?» А о каком еще писать? – терялся я. Может, придумать вообще другое общество, в котором действуют другие законы? В котором всё не как при капитализме, не как при социализме, даже коммунизм там уже превзойден? Сплошные счастливчики, хранимые ноосферой и чистой совестью. Сейчас и здесь!

«Ну да, – скептически улыбался Аркадий Натанович. – Экзистенциализм – философия бездетных. Ничего красивее коммунизма люди пока что не придумали. Дело в нас. В строителях… – он скептически отдувал усы. – Ты же сам цитировал мне стихи…»

Это он вспоминал поэму одного сибирского поэта. Гришка со Знаменки упал в канаву с бутылкой водки, а бульдозер там его и присыпал. Но через много лет, даже десятилетий, в счастливый город пришел Метрострой. Вскрыли землю: Гришка истлел, а бутылку нашли. Так сказать, вот вам привет из прошлого!

Аркадий Натанович скептически улыбался:

«Погоди, вот придет «метрострой» в нашу страну, хлынет рекой свобода, и большинство тех, кто сейчас так сильно печется о свободе для литературы, начнут не язвы социальные вскрывать и не пытаться стать лучше, чем они были с утра, а подсчитывать яйца у драконов».

«Почему яйца?»

«Ну, головы-то у драконов давно подсчитаны».

Выпив, дивился. «Ты что, с дерева упал? Почему пишешь про какого-то Шпиона? Зачем? До Шпионов ли сейчас литературным чиновникам? Почитай прессу. Читатель ждет положительного героя. С кого брать пример? С твоего Шпиона? Это же идеологическая диверсия!»

«Не думал об этом, – честно признавался я, чувствуя за словами Аркадия Натановича скрытое одобрение. – Я семь лет провел на востоке. Сахалин, Камчатка, Курилы. На океанском отливе чиновники не встречаются. А вот Шпионы приходят. Иногда мы на заставах проводили ночь-другую. Там, где нам это разрешали. А переночевать на заставе можно только в Ленинской комнате, всегда набитой книжками. «Я был Цицероном», «По тонкому льду», «Ураган», «Эхо бури» и все такое прочее. Начитаешься, чего только не увидишь».

Аркадий Натанович кивал.

Он сам знал Камчатку, знал острова.

Не раз допрашивал захваченных погранцами японских браконьеров.

Рассказал, как однажды выбросили его группу на остров Алаид. Остались у него и у двух пограйцов четыре ящика с продуктами. Когда открыли, выяснилось, что во всех четырех – сливочное масло, причем прогорклое. А кругом океан, с Куро-Сиво несет туманом. Сладкий ад, острова, территория греха, юность.

Так свободно об островах и океане можно было говорить только с Евгением Львовичем Войскунским. Хотя профессия, не раз утверждал Аркадий Натанович, существенной роли в писательстве не играет. Чувство языка – да, без этого не обойтись. «Мы с братом, – говорил, – обдумываем каждую фразу». Теперь я скептически усмехался. Но, наверное, обдумывали. Обязательно обдумывали. И профессия, наверное, все же играла роль. Через много лет в крошечном американском городке Стетсон по ту сторону Тихого океана я чуть не заплакал, еще раз увидев, как красив и огромен мир и как ничтожны и мелки всякие литературные и политические чиновники.