«Если», 2002 № 10

Она шепчет нам на ухо чудовищные подробности, рисует в воображении необычайно яркие сцены предполагаемых измен. И я безмерно благодарен греховедению доброго самаритянина уже за то, что оно в своей наглядности не оставит нам повода для беспочвенной ревности.

Ну, если не считать редких курьезов, подобных нынешнему… и вчерашнему. Да, пока что, увы, не таких уж редких. Но, я надеюсь, когда-нибудь мы привыкнем, натренируем глаз и научимся избегать досадных недоразумений.

Так что я мог бы много чего добавить на эту тему, но не проронил больше ни слова. Только продышал на темном стекле полосу длиной в пол метра и написал на ней пальцем — большими печатными буквами: БУДЬ ПРОКЛЯТА РЕВНОСТЬ!

И плечом почувствовал, как Маришка кивнула.

А через минуту под окнами просигналила Пашкина «БМВ». Зеленая — как будто всю ночь изменяла своему хозяину с коллективом целого таксопарка.

Цвет первый, красный

В ночь с субботы на воскресенье мне снилось что-то странное, навеянное отчасти переживаниями последней недели, отчасти — предчувствиями наступающего дня.

Во сне мы с Маришкой поднимались куда-то в старомодном панцирном лифте, причем компанию нам составляли мисс Марпл, Перри Мейсон и в последний момент протиснувшийся в кабину Ниро Вульф. Неплохая задумка, правда? Если не знаешь, чем закончить роман, запри всех героев в одном лифте и обруби трос.

Где-то между первым и вторым этажами сбойнуло электричество, лифт остановился и свет погас, но трос тем не менее выдержал. Зато когда освещение восстановилось, меня в кабине уже «не стояло». Я лежал на полу, совершенно убитый, с тремя кинжалами в груди.

Дальнейшее напоминало идеальный герметичный детектив. Четверо в лифте, включая убийцу. Три прославленных сыщика, естественно, приступили к расследованию. А вернее сказать, к трехстороннему обмену обвинениями, поскольку, не имея возможности привлечь к ответу преступника со стороны, им пришлось выбирать его из своей среды.

Конец обмену филиппиками положила Маришка.

— Хватит! — воскликнула она, как только обрела дар речи. — Перестаньте паясничать! Вы все убили его! Каждый из вас взял в руки кинжал и вонзил… прямо в сердце. Вас выдают лица. Красные, как маска палача.

Она достала из косметички маленькое круглое зеркальце и вытянула руку в обвиняющем жесте. Однако прежде в зеркальце мелькнуло на миг ее лицо. Самое красное.

— Это от слез, — пролепетала Маришка. — Оно всегда краснеет, когда я реву. — И растерла влагу по щеке огненно-алой ладонью.

На этом месте я проснулся.

…И как продолжение кошмара в багровых тонах увидел прямо над собой заплаканное Маришкино лицо. Немного покрасневшее, но в меру. Не смертельно.

Я вздрогнул и спросил негромко, хотя в первое мгновение очень хотелось закричать:

— Ты чего? Я кричал во сне?

— Нет. Не слышала. — Маришка уронила голову мне на грудь. Пожаловалась: — Мне приснилось, что тебя убили. Представляешь? Я ничего не помню, только какие-то люди, и… очень тесно и темно… А ты лежишь на полу — весь такой… неживой.

— И ты из-за этого расстроилась?

— А надо было обрадоваться? — Она приподняла голову ровно настолько, чтобы взглянуть на меня одним обиженным глазом, и тут же снова зарылась лицом в одеяло. — Не смотри! Я страшная.

— Я знаю… — успокоил я. — Но лить слезы из-за какого-то сна…

— Слушай, — помолчав, сказала она. — Давай сегодня никуда не пойдем.

— Почему? — удивился я. — Да нет, невозможно. У меня на сегодня стрелок забито — больше, чем в часах с секундомером.

— Я боюсь, — призналась Маришка и сильнее прижалась ко мне.

— Да чего, глупая? Назови хоть одну рациональную причину.

Маришка подумала минуту и назвала целых шесть.

— Пустословие — я. Ложь — уборщица. Равнодушие — писатель. Прелюбодеяние — ладно, замнем… Зависть, воровство — я, и снова я.

— Тяжелые слова срывались с ее губ, как пункты обвинения. — И цвета: фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый. Разве не видишь? Нас как будто провели по радуге задом наперед. Остался только красный. Убийство.

Незваные мурашки пробежали по спине от левого плеча к правому.

— Ты чего дрожишь?

— Я не дрожу, я думаю.

— О чем?

— Неужели так будет? — Чтобы лучше мечталось, я закрыл глаза. — Неужели скоро ничего тайного не останется? Одно явное. И уже наши дети смогут по внешнему виду преступника легко восстановить картину преступления? Определить степень вины.

— Ну, наши-то вряд ли, — усомнилась Маришка. — Вот Пашкины… У них что-то такое должно быть в генах заложено.

Я усмехнулся, вспомнив, как «наш человек в милиции» уже и трубку к уху поднести не может без помощи секретарши, и поделился соображениями:

— Он, кстати, сильно продвинулся в этом плане. В смысле будущих детей.

— Не он один… — загадочно произнесла Маришка. И повторила, наверное, для тупых: — Не он один…

— То есть? — Я почувствовал себя тупым в квадрате.

— Через неделю спроси, — посоветовала она.

— А… — открыл рот я. Но Маришка уже перегнулась через край кровати, отыскивая тапочки.