«Если», 1996 № 12

Луна 2035 года была пустой. Безлюдной и одинокой. И мне предстояло врезаться в нее, проделав башкой кратер. Серый шар стал огромным, заполнил все пространство надо мною. Я представил себе, как бухнусь на гладкую поверхность, покрытую черной блестящей коркой и именуемую Морем. На почве стали различимы долины и плато, поверхность дернулась мне навстречу, как при резком увеличении изображения.

Я крепко треснулся.

Сел, ощущая во рту вкус крови, и понял, что прикусил язык. У меня было ощущение deja vu, уже виденного (возможно, это последние остатки памяти). Я чувствовал запах разогретой пыли, несомненно, аппарат перегрелся. На голове вздувалась солидная шишка.

— Отличная оказалась память, малыш. — Лопоухий сидел на кровати, почесывая в паху. — А вот эту штуку со ртами ты сам придумал?

— Что? Какую штуку?

Лопоухий захохотал.

— Ты же сам показал мне. В этой развалюхе. Что, она правда там была в прежние времена? Или ты ее синтовал сам?

— Да, это синт, — ответил я. — Самое смешное, только что сделанный.

Я встал и подошел к окну. Стоял ранний вечер, закат был похож на одежды, пропитанные кровью, сеть ночных огней разграничивала блоки внизу. Мы тратили время на эту память, время, которое можно было провести в галереях Иерусалима. Либо…

Я отвернулся от окна, схватил сумку с памятью и направился к двери.

— Куда это ты? — спросил Лопоухий.

— Так, погулять.

Он кивнул.

— Не задерживайся. Нам завтра рано лететь.

— Я скоро вернусь.

Я не стал пререкаться с Лопоухим, у меня было более серьезное дело. Я отыскал психолога в башне Спасителя, тремя этажами ниже самого верха. Высокий, с волосатыми руками, с кошачьими движениями, он сидел за каменным столом, занимавшим половину его освещенной свечами пещеры и потягивал через соломинку напиток — густую жидкость того же пурпурного цвета, что и вертикальная прорезь на его бритом затылке. Стол психолога был завален книгами, пластиковыми картами, залапанными записями на кристаллических матрицах, а сам он наблюдал за какой-то процессией на стенном дисплее; над ним находилась свеча белого цвета, и растопленный воск капал на центральную часть монитора, так что красные одежды марширующих превращались в розовые. Не отрывая глаз от дисплея, он спросил:

— Чего ты хочешь?

— Я слышал, что вы лучший психолог на верхних этажах Спасителя.

— Я здесь всего один. — Теперь он взглянул на меня; подбородок и большой кадык были вымазаны пурпурной жидкостью. — Единственный, к кому ты можешь обратиться.

Я прочистил горло и открыл сумку с памятью.

— Что-то не в порядке с моей памятью. — Я вытащил матрицу памяти, которую обещал Лопоухому. — Какое-то искажение, что-то вроде помех, которые…

— Давай, воткни ее. — Психолог казался недовольным. — Не занимай мое время всяческими неартикулированными сожалениями.

У меня на языке вертелась колкость, но я промолчал и шагнул к нему.

— Как?

— Временным выступом вниз.

Я заправил пластинку в его прорезь. Мышцы у него на затылке напряглись. Он прикрыл глаза, уголки губ поползли вниз. Монитор на стене замерцал, погас; снова замерцал, и наконец появилось изображение голого толстого человека с высунутым языком.

— Что за чертовщина? — спросил психолог.

Щеки у меня запылали:

— Так… ерунда. Просто заставка.

Это был мой фирменный знак в юности, предварявший некоторые из более поздних памятей.

Он посмотрел на меня.

— Ты шутник? У меня нет времени на шутки.

— Я, в общем-то, художник.

— А, художник. — Он глотнул пурпурной жидкости. — Это объясняет нерешительность и замысловатость памяти. — Он снова закрыл глаза. Усилием шейных мышц он прокручивал память в своей прорези, изучая ее целиком.

Неприятное, обескураживающее ощущение, когда твою память изучают. Это казалось насилием, посягательством на твои тайны. Именно так это и выглядело в тот вечер, когда я во второй раз увидел пустыню на дисплее, слишком яркую по цвету (кроме того места, где сосулька воска приглушала краски). Я весь съежился, обнаружив второй раз разрушенный дом, стиснул зубы, глядя в бледное пустое небо. И глубоко вздохнул, перед тем как Сейна Маркс должна была появиться и схватить меня.

Но вместо этого я увидел, как из развалин вышли двое загорелых молодых людей. Один нес металлическую коробку, на боках которой играло солнце. Другой тащил клетку с каким-то маленьким существом внутри. Клетка увеличилась в размерах — это было не просто существо, а гомункулус, пляшущая женщина. Синт. Прозрачное синее платье, набеленное лицо. Она высоко подпрыгивала и кружилась. Я сказал:

— Раньше этого не было.

Психолог остановил просмотр. Голос его прозвучал мягко:

— Память разветвлена. Происходящее отражает сознание того, кто вспоминает… Ты сам это придумал?

— В четырнадцать лет.

— Мне нравится. Неплохая техника.

— Но дело в том, — сказал я, — что у меня не было никаких людей. И никакого разветвления.

— Ты подозреваешь чье-то вмешательство. Кто видел твою память?

Я вспомнил, что прошлым летом Сейна Маркс просматривала мою сумку с памятью.

— Кое-кто видел. Не очень много народу. А на прошлой неделе я ее проверял.

— Давай продолжим.