Еще воспарит. Битва за Меекхан (ЛП)

Было уже за полночь, и вся, буквально вся Крысиная нора в городе искала его. Все остальные задачи были заброшены, поскольку обещание Императора о судьбе, которая постигнет команду Внутренней разведки, было смертельно серьезным. И судьба битвы… Первая Крыса знал детали этого безумного плана достаточно, чтобы понять, что на рассвете Великое Знамя должно парить на вершине Лебединого холма. Только таким образом все пехотные части в один и тот же момент были бы оповещены о приближении кавалерийской атаки. Ведь если пехотинцам не удастся убрать эстакады, которыми они отгородились от атак се-кохландийской конницы, и самим не уступить дорогу кавалерии Ласкольника, произойдет величайшая военная катастрофа в истории империи. В течение нескольких часов командирам всех войск, входящих в долину, было приказано следить за Великим Знаменем, и не было никакого способа предупредить всех о новом сигнале ночью в этой волнистой, заросшей местности.

Нора должна была найти Знамя. Он должен был, во что бы то ни стало, найти Знамя.

Вдобавок ко всему, все слуги исчезли из дворца, и след их потерялся. Почти сорок человек. И в данный момент эти люди были его единственным шансом получить хоть какую-то информацию.

Они должны были захватить хотя бы одного из них.

* * *

Страница насмехалась над ним своей наглой белизной, а он уже трижды брал и откладывал перо. За окном небо начало светлеть, хотя до рассвета было еще далеко. Он записывал воспоминания больше половины ночи. Столько часов, а стопка страниц, испещренных черными буквами, казалась ему жалкой и микроскопической. Но если он не закончит его сегодня, он никогда не закончит его, потому что никогда не соберет достаточно сил, чтобы снова вернуться на этот холм.

"В первую ночь они ударили по нам силами не менее трех тысяч человек, - начал он. "Откуда я знаю, сколько их? Потому что оба наших холма были атакованы одновременно, а ряды се-кохландийцев были настолько плотными, что в темноте казались бесконечными. Таким образом, их было не менее трех тысяч. Мы по очереди спали на месте. Половина роты стояла на страже, другая дремала в нескольких шагах от них, в доспехах, шлемах и с оружием в руках.

Мы ожидали нападения, а они все равно нас удивили. Было темно, деревья над головой закрывали небо так, что лунный свет едва проникал под ветви, и они шли тихо, бесшумно. Невероятно, как спокойно они могли ходить. Они носили темные туники, так что ни цепные, ни панцирные пластины не звенели и не сверкали, и чернили свои шлемы, а также металл своих щитов, рукояти оружия, наконечники копий и даже лица. Они надевали на ноги куски стеганой ткани и шли.

Они были похожи на армию призраков. Но убивали они как мужчины.

Они яростно били по нам, пока половина роты, стоявшая в карауле, не была оттеснена и не столкнулась с нами, спящими. В одно мгновение мы все спутались в огромную, сбившуюся в кучу, визжащую и проклинающую массу. Это то, что я запомнил лучше всего - проклятия. Я не буду их здесь записывать, потому что не все любят читать такие вещи, но, правда в том, что герои с вишневых холмов не умерли, призывая имя Великой Матери или восхваляя Империю, но оскорбляя чужих матерей, отцов, братьев и сестер. И я тоже это делал. Я кричал, проклинал и наносил слепые удары по каждой темной фигуре передо мной. Это был верный способ - ведь наши кольчуги блестели, а плащи были яркими, так что даже в такой темноте было легко отличить своих от врагов".

Мужчина вздохнул, заколебался и продолжил. Сегодня он не писал бы гладкую ложь.

"Нет. Не легко. Через несколько мгновений мы зашагали вперед, и хотя командиры выкрикивали приказы, не было никакого желания стоять в строю. Каждый сражался в одиночку, за себя и против всего мира. Я получил такой сильный удар по голове, что шлем сполз мне на глаза, и долгое время я только колол вслепую, где только углом глаза я замечал какое-то движение, не могу поклясться, да защитит меня Великая Мать, я не могу поклясться, что никто из тех, кого я ударил, не ругался по-меекхански!".

Последние три предложения были написаны вялыми, шатающимися буквами. Мужчина колебался, но в конце концов решил, что он потратил достаточно бумаги. Хотя он мог позволить себе уничтожать по сто листов бумаги в день, что-то в его душе возражало против такого расточительства.