– «В город». – «Садись, подвезем», – предложили ему как-то очень уверенно, и занятый своими мыслями Леха сел в машину, полагая, что так и должно быть, что теперь его довезут до общежития скорее, чтобы он успел еще придремнуть до утра. Он влез в дверцу, услужливо открытую мрачно-невзрачным типом, сел на заднее сиденье и еще некоторое время упорно думал о своем, доругиваясь с Марьей по пустякам, и на бессмысленно-глупый вопрос обстоятельно ответил сидящему впереди и даже наклонился поближе, чтобы тот услышал никчемушный его ответ сквозь шум мотора. И тут сосед мрачный, что рядом сидел, захлестнул Лехино горло чем-то – веревкой или тросиком, так что горло потом долго саднило и не заживали ссадины. Они вышвырнули его из машины и долго били так, как ни до, ни после никто никогда не бил. А потом сняли плащ-болонью, часы и корочки – новые импортные ботинки, которые слегка жали, из-за чего Леха даже опасался, не сотрет ли пальцы дорогой. Вот уж от этого беспокойства они его избавили. И уехали. А он, отлежавшись немного, побрел в носках по шоссе и все переживал, что не запомнил номера, не заметил его. Ему казалось, лица этих троих он в любом случае узнал бы, но, наверное, только казалось.
С той ночи Леонид Григорьевич Мисюра всю жизнь недоверчиво относился к невинной в общем-то машине – газику. И недолюбливал дачи.
К слову сказать, на копыловской даче еще один раз ему все же пришлось побывать, и добрых чувств новое посещение не прибавило. Марьюшки там не оказалось, а встретил Мисюру ее отец, Копылов, имя которого знал весь город, и не только город. Леха к этой встрече был не готов. Увидел огонек сигареты в темноте, подумал: «Марья», – она сильно курила тогда. И подошел совсем близко, так близко, что убегать уже было неудобно.
– Здравствуй, – сказал ему Копылов. – Заходи. – Спросил, помолчав: – Может, выпьешь?
– Да нет, спасибо, – уклонился Мисюра.
Как и все окружающие, Леха знал, что слова Копылова не расходятся с делом, а обещания его равносильны волшебной формуле вроде: «Сезам, откройся». Уж если Копылов, нервно дергаясь огоньком сигареты говорил, не глядя на Леху: «Машка – единственное, что у меня есть, для нее я все сделаю», – то означало это самые невероятные возможности и перспективы.
Но Мисюре ничья помощь тогда была не нужна, ни в чьей поддержке он не нуждался. Леха истово учился. Вгрызался. Спорил с преподавателями, и споры их становились все увлекательнее. Физика для него была как болезнь, та болезнь, которой хочется болеть и не выздоравливать. Он и болел в охотку, ему, кроме физики, все неинтересным становилось. Даже Марьюшка. Когда не было ее – вспоминал, а когда появлялась – забывал. И шло к разрыву, углублялся разрыв.
А физика в ту пору громко гремела и звенела. В кино показывали прекрасных девушек в белых халатах и ручных гениев, раскалывающих тайны природы путем научных исследований. Даже смерть, которая угрожала – не от старости, болезней или упавшей на голову бетонной балки, а от невидимого, но такого современного и модного потока нейтронов, – представлялась вполне приемлемой. Все равно как смерть разведчика где-нибудь «У Максима», в Париже, когда он стоит на светском рауте с бокалом настоящего шампанского, весь во фраке, а в спину ему наемный убийца из снайперской винтовки – чик! Не смерть, а сплошное кино.
Марьюшка скоро из института ушла – чем дальше, тем лучше: в институт искусств. Куда уж дальше? Не была бы девицей, забрилась бы в армию.
Не вдоль, не поперек пошло у них с Лехой – вкось. Так вкось и расползлось.
И вот теперь стакан в руке черт-те с чем. Пальцы на стекле просвечивают, будто не стакан, а мощная лампа. Косточки, кровь пульсирует, нервы видны или – что там? – сухожилия. Всю жизнь старается человек жить так, чтоб завтра было лучше, и не решается сознаться, что лучше, чем было, уже не будет. Где оно, счастливое будущее, к которому тянутся жадные, настойчивые руки?
– Слушай, пойдем отсюда. У тебя есть куда? Ты с кем сейчас?
– Одна.
– К тебе и пойдем. Я, собственно, подыхать сюда приполз, Марья, – сказал Леха, хорохорясь. Добавил: – Из системы меня вышибли. Слышала, наверное, в газетах читала: реактор на атомной станции взорвался. Теперь – все.
– Что – все? Ты-то при чем?
– Из-за меня люди погибли. Моя вина.
– Кончай интриговать, Леха, – не поверила Марьюшка. – Тоже мне, роковой душка-ученый, палач и жертва, решил к истокам припасть.
– Ну, не веришь – не верь, – согласился Мисюра.