Эрнест Хемингуэй

Если собрать воедино и хронологически расположить обрывочные, затуманенные и намеренно перемешанные воспоминания полковника Кентвелла, то получается примерно такая цепь: «Я всего-навсего боец, а кто стоит ниже бойца на общественной лестнице?.. Армия же в наше время – это величайший бизнес в мире... А правят нами в наши дни, можно сказать, подонки. Знаешь, вроде того, что остается в недопитом стакане пива, куда шлюхи натолкали целый ворох окурков... Хороший у меня был полк. Можно сказать, прекрасный полк. Пока я его не уложил по их приказу... В нашей армии повинуешься приказам, как собака. И только надеешься, что хозяин у тебя хороший, а до сих пор я встретил только двух хороших хозяев... Как я уложил свой полк?.. Да вот, в Париже генерал Уолтер Беделл Смит объяснил всем нам по карте, как легко будет для нас провести операцию в лесу Гюртген... И вот получаешь приказ взять город штурмом. Это важно потому, что по газетам он уже давно взят... В первый же день теряешь трех батальонных командиров, а роты не то зарываешь в развалинах, не то отрываешь из щебня... А те повторяют приказ о штурме. Строгое подтверждение исходит от того генерала-политика, который никогда в жизни не убивал, разве что по телефону или на бумаге, и сам никогда не подвергался опасности быть убитым. Если хочешь, представь его себе нашим будущим президентом... Представь его кем угодно, но только представь его и его свиту. Это целое крупное деловое предприятие, упрятанное так далеко в тылу, что лучшее средство сноситься с ними – это почтовые голуби. Разве что из предосторожности, сохраняя свои драгоценные персоны, они прикажут своей противовоздушной обороне сшибать всех голубей. Конечно, если только удастся попасть... И вот каждый второй человек в полку убит и почти все остальные ранены... Но приказ есть приказ. И ты должен выполнять его».

Неполная страница. Немного на целую, явно неудавшуюся книгу, но, может быть, это как раз то, ради чего затеяны эти странные постельные разговоры, и этого, конечно, вполне достаточно, чтобы допускающий такие мысли боевой генерал стал по переквалификации полковником в захолустном Триесте.

Таковы прорвавшиеся воспоминания, а одним из предварительных выводов можно считать то место в предисловии к переизданию романа «Прощай, оружие!» в 1948 году, в котором Хемингуэй говорит, что войну затевают люди, наживающиеся на ней, и предлагает в первый же день войны расстрелять этих зачинщиков по приговору народа. Так тема войны, возникшая в романе «Прощай, оружие!», проходит через все творчество Хемингуэя.

Роман «Прощай, оружие!» был написан о первой мировой войне по воспоминаниям десятилетней давности. Он вобрал в себя многие прежние заготовки, и уже снискавший мировую славу писатель позволил себе в экспериментальном порядке включить в роман отдельные этюды и в духе Джойса, и в духе Г. Стайн. Однако, несмотря на эти несущественные эксперименты, «Прощай, оружие!» в основе своей, может быть, самый лиричный, сильный и социально значимый из романов Хемингуэя.

Несколько раньше этого романа вышла вторая книга рассказов «Мужчины без женщин» (1927), в которой даны были образцы психологической новеллы: и «Непобежденный», и «Убийцы», и «Альпийская идиллия».

В произведениях этой поры определились основные особенности стиля Хемингуэя и основной тип его героев. Все это глубоко чувствующие и по-настоящему страдающие люди. Однако веками воспитанная англосаксонская, да и еще к тому же спортсменская выдержка заставляет их говорить вполголоса, закусив губу. Диалог Хемингуэя рассчитанно небрежен и внешне малозначителен. Это лишь маска, иной раз скрывающая гримасу страдания, которую ведь не пристало показывать другим. Да и вообще, к чему распространяться о само собой разумеющемся?

Диалог, по признанию Хемингуэя, дается ему легко, но было бы ошибочно считать, что это просто натуралистическая запись обыденных разговоров. Нет, это особый вид внешне безыскусственного, но строго обдуманного отбора и заострения.

Цепь коротких, не связанных между собою фраз выполняет основную задачу – показать распадающиеся связи сдвинувшегося с места и разобщенного мира так, как он непосредственно воспринимается смятенным сознанием, а не так, как потом организуется холодным рассудком и укладывается в традиционные формы. Самый способ выражения без всяких разъяснений автора показывает пустоту и бессмысленность существования его героев и одновременно трагическую значительность жизни. А сдержанные, сжатые, четкие и емкие описания явлений, событий, внешних действий только подчеркивают беспомощную обреченность людей. И на этом скупом и приглушенном фоне тем резче выступают моменты, когда мысль и чувство прорываются то потоком бессвязных слов, то какой-нибудь одной несложной, но полной взрывчатой силы лейтмотивной фразой. Когда Хемингуэю удается подчинить все это реалистическому отбору, то поражаешься, какими крутыми, но точно выверенными средствами достигается нужный автору эффект.