Ермо

Спустившись по грязной и узкой лесенке, он вдруг оказался в зале, всю стену которого занимала картина, смотревшая на него глазами чудовища. Дверь в треугольную комнату была открыта, и он вошел и сел в кресло слева от столика с шахматной доской и свечой, которую он зажег. Странно, но на этот раз он не увидел в зеркале себя и не знал, считать ли это дурным знаком. Впрочем, зеркало не может отразить того, кого нет, – сновидца, лжеца, повествователя, пусть даже его живое сердце и бьется о стены темницы, – потерпи, чудовище, осталось – чуть. Он придвинул свечу к зеркалу и попытался найти точку, с которой ему всегда удавалось увидеть чашу. Левее… чуть назад… нет, ближе… сюда, да, и чуть левее… Нужно сосредоточиться и думать только о чаше. Тяжелая прохлада серебра. Круглящийся бок. Чеканный ободок со стершейся надписью на неведомом языке. Низкая ножка. Что-то мелькнуло в зеркале… блик? Нет, это она. Вот она. Это ее бок круглится в свете свечи. Она выступает из темноты – медленно-медленно, мучительно медленно, словно вылупляясь из тьмы небытия, и наконец является вся, целиком. Ничего такого, что могло бы поразить воображение: тяжелая прохлада серебра, круглящийся бок, чеканный ободок со стершейся надписью. Он перевел дух и вытянул руку перед собой – пыльцы коснулись стекла. Он поторопился. Все не так. Ее нужно попробовать коснуться там, где она всегда стояла. Он опустил руки на край стола. Тут. Вот тут, в центре, она и стояла. Столетиями. Всегда. Чаша круглая и низкая – значит, руки должны встретиться с нею… ну вот на такой высоте… да. Капля пота скатилась со лба, повисла на кончике носа, но он не осмелился смахнуть ее и тотчас о ней забыл. Руки не должны быть напряжены. И лучше действовать одной рукой. Скажем, левой. Или правой. Правой. Ладонь раскрыта, расслаблена и медленно движется к центру шахматной доски. Еще медленнее. Он задержал дыхание, чтобы не пропустить миг, когда пальцы коснутся серебра, – и коснулся ее. Прохладная, чуть шероховатая поверхность. Кончики пальцев скользнули по боку, ладонь уверенно легла на металл. Теперь – левой рукой. Медленно. Еще мед-лен-не-е. Вот так. Так. Он искоса глянул в зеркало: обе ладони прижаты к чаше. Выдохнул. Она не исчезла. Несколько секунд он отдыхал, привыкая к чуду. А что, если попробовать? Как знать, будет ли у него еще хоть один шанс. Вряд ли. Глубоко вдохнув-выдохнув, он снова собрался, сосредоточился. Осторожно сжал чашу ладонями. Поудобнее расположил пальцы. Кто знает, сколько она в действительности весит. Не выскользнет ли из рук? Он вновь посмотрел в зеркало: ему показалось, что из стеклянной бездны на него кто-то взглянул. В глубине зеркала возникла фигура, в точности повторявшая его движения, и, уже больше не задумываясь, иллюзия это, изъян стекла или амальгамы, то, чего нет, или то, без чего нельзя, – сжав чашу обеими руками, он с трудом поднял ее и поднес к лицу. Она была тяжела тяжестью человеческой, какова тяжесть и ангельская, и он больше не сдерживал радости перед Встречей, которая наконец состоялась, – он превозмог пустоту и теперь стоял с тяжелой чашей в подрагивающих руках, плачущий, пронзенный и ослепленный внезапным светом смерти, которая не менее ужасна, чем жизнь, – бормочущий что-то на языке, на котором говорил, едва появившись на свет и который должен был вспомнить, и вот вспомнил, чтобы уже не забывать вечно…