Ермак Тимофеевич

— К тому я и речь веду, чтобы ты доведалась… Семён Аникич доверил мне дело важное, значит, надеется на меня, не считает меня, как другие прочие, только балалаечником, скоморохом. Исполню я дело это, и цена мне в его глазах другая будет. Тогда вот и поклонюсь я ему о свадьбе нашей… Казны дал он мне на дорогу не жалеючи, и половины не истрачу я, копейку беречь стану, только тебе и куплю обнов да гостинцев московских, а казна нам с тобой и вперёд пригодится, как мужем и женою будем… Вот о чём я пораскинул умом, когда меня призвал к себе Семён Аникич и, думаю, пораскинул не без разума… Теперь сведала, девушка?

Домаша молчала. Она сознавала всю справедливость сказанного Яковом, но не в её натуре было сразу признаваться в оказанной ею другому явной несправедливости. И она осталась верна себе.

— Размазал на диво! — делано усмехнулась она. — Голубь чистый, да и только. Ну да что толковать об этом! Ещё на воде писано, вернёшься из Москвы, там видно будет… У меня до тебя дело есть. Ты когда в путь-то?

— Да через час выеду…

Домаша побледнела:

— Так скоро…

— Семён Аникич спешить приказал.

— Ну на часок и задержаться можно. Я ведь не зря сюда тебя вызвала, попрощаться-то ты сам должон был прийти, а не я… Я по делу нашей Ксении Яковлевны…

— Что такое? — тревожно спросил Яков, знавший, как и все челядинцы, о хворости молодой хозяюшки и о том, как все искренне жалели её.

— Да, чай, слышал ты, что изводится она, а с чего — никак и не придумают.

— Слышал, слышал, как же… Оказия…

— А я вот, хоть и баешь ты, что глупая, догадываюсь, с чего у неё хворь-то эта.

— Ну, с чего же?

— Зазнобил ей сердечко один тут молодец.

— Слыхал я, к нему-то и еду с грамотой.

— Ну вот и вышло, ты глуп, а не я… Я говорю тут, а он: к нему еду с грамоткой, — передразнила его Домаша.

— Как тут! Кто же это?

— Ермак.

— Ермак? — даже разинул Яков рот от удивления.

— Он самый.

— Да что ты! В уме ли? Не может быть этого!

— Уж коли говорю, значит, знаю, — ответила Домаша тоном, не допускающим противоречия. — И отчего же Ермаку не зазнобить сердце девичье? Парень он видный, красивый…

— Что и говорить, — согласился Яков, — этого у него не отнимешь. Видишь ли… Разбойник ведь он, душегубцем был…

— А ты думаешь, наша сестра разбойника полюбить не может?

— Кто вас знает! Кто разберёт? — ответил Яков. — В чём же дело-то?

— Поразведай ты сегодня перед отъездом у него стороной, люба ли она ему или нет…

— Это кто же?

— Бестолковый ты, парень, погляжу я на тебя. Конечно, Ксения Яковлевна!

— Да что же тут разведывать? Конечно, люба, кому она не люба будет… Красавица…

— Уж не ты ли тоже заришься? — ревниво спросила Домаша.

— Мне-то к чему… От добра добра не ищут.

Он примостился с нею рядом на пне и обнял за талию. Она не оттолкнула его и даже придвинулась, чтобы он удобнее уселся.

— Это ты говоришь, что люба ему, по себе судишь, — подчеркнула она последние слова, — а мне надо знать, что он скажет…

— Это не в труд мне, зайду к нему, проститься будто.

— Зайди, голубчик, Яшенька.

— А за труды что?

— Да ты сам сейчас сказал, что это не в труд тебе.

— А всё-таки…

— Ну коли так, уж нечего делать с тобой, поцелую на прощанье, через час опять сюда прибегу. Приходи…

— Поцеловать-то и без того на прощанье надобно.

— Ишь какой прыткий.

— Ладно, расцелую я тебя по-свойски.

— Это как ещё придётся.

Домаша встала.

Поднялся и Яков.

— Иди, иди, время-то тебя не будет ждать. Пройдёт незаметно.

— Бегу, бегу, моя ласточка.

Он обхватил её за талию, привлёк к себе и хотел поцеловать, но она ловко выскользнула из его рук, так что он успел поцеловать только её волосы.

— Не замай раньше времени…

И она быстро скрылась за сараями.

— Аспид, а не девка, — проворчал Яков, — а вот заполонила меня, свет без неё не мил.

И побрёл исполнять поручение «аспида». Он направился в новый посёлок, но не застал в избе Ермака Тимофеевича. У встретившегося с ним Ивана Кольца он узнал, что атаман куда-то отлучился из посёлка, и неизвестно, когда вернётся.

— А на что он тебе надобен? — спросил Иван Кольцо.

— Попрощаться было пришёл к нему.

— Попрощаться?

Яков рассказал Ивану о том, что едет гонцом в Москву с грамоткою от Семёна Аникича к боярину Обноскову.

— Что же, добрый путь… Кланяйся от нас Москве-матушке. Не видать нам её теремов высоких, — заметил Иван Кольцо.

Он в то время не думал, что ему не только придётся видеть Москву, но даже быть принятым в Москве с честью.

Ровно через час Яков был снова на пустыре, куда вскорости прибежала и Домаша. Он сообщил ей о невозможности исполнить её поручения из-за отсутствия Ермака.

— Куда же он запропастился? Ведь сегодня ещё был у Семёна Аникича…

— Я у самого есаула спрашивал, у Ивана Ивановича. Отлучился, говорит, а куда — нам неведомо, неведомо, и скоро ли вернётся…

— Эка напасть какая! — сказала Домаша.

— Я в том, голубушка, не причинен…

— Я и не говорю, а только обидно очень. Ты уедешь, мне не через кого будет доведаться. Но что же поделаешь? На нет и суда нет… Прощай. Счастливый путь!

И, несмотря на то что он не исполнил её поручения, она всё-таки несколько раз крепко поцеловала его. На глазах обоих блестели слёзы.