Ермак Тимофеевич

Они подошли к находившемуся недалеко от двери окну, заделанному крепкой и частой железной решеткой. Каземат представлял собой просторную горницу с койкой, лавкой и столом. За столом сидел пленный мурза, облокотившись и положив голову на руки. О чем он думал? О постигшей ли его неудаче, о просторе ли родных степей, а быть может, и об осиротевшей семье, жене и детях?

Ермак вспомнил, что и он так часто сидел у себя в избе, думая о Ксении, и в сердце его закралась жалость к этому дикому кочевнику, но все же человеку. Еще минута, и он готов был броситься в ноги Семену Иоаникиевичу и умолять дать свободу пленнику. Но этого было нельзя – мурза слишком опасен. Ермак пересилил себя и отошел от окна.

– Старик благообразный, действительно точно и не татарин, – сказал Семен Иоаникиевич, вдоволь насмотревшись на пленника, который даже не повернул головы к заслоненному людьми окну.

– Всякие среди них бывают! – заметил Ермак Тимофеевич.

– Ну, теперь пойдем погуторим о твоем деле, – сказал старик Строганов.

У Ермака невольно сжалось сердце, но он молча последовал за Семеном Иоаникиевичем.

– Садись… – сел на лавку старик Строганов, когда они вернулись в хоромы, и указал на место рядом с собою Ермаку Тимофеевичу.

– В сорочке ты, наверно, родился, добрый молодец, все по-твоему деется… Поговорил я с племянницей, и решили мы обручить вас с Ксенией до похода.

– Да ужели, Семен Аникич, отец-благодетель?..

Ермак сорвался с лавки, упал перед стариком на колени и, поймав его руку, стал целовать ее.

– Да ну тебя, вставай! Что на коленях елозишь… И какие же вы с Аксюшей оба шалые. Вставай, вставай…

Ермак встал.

– С Аксюшей? – переспросил он.

Нечаянно он произнес в присутствии третьего лица, кроме Домаши, это ласкательное имя и смутился.

– Да, с Аксюшей. Гуторил я с ней часа два тому назад… Так и слышать не хочет, чтобы ты в поход шел. Вместе с ним пойду, говорит… Ведь вот какая несуразная.

Ермак Тимофеевич улыбнулся:

– Это девушка уж сгоряча ляпнула…

– Как сгоряча! С час уговаривал, ревет белугой, да и только.

– Плакала? – тревожно переспросил Ермак.

– Какой там плакала! Белугой ревела, говорю. Пойдем вместе к ней, уговори хоть ты… Хворь из ней выгнал, теперь дурь выгони, будь отец-благодетель.

Все это проговорил Семен Иоаникиевич с добродушной улыбкой.

– Пойдем, Семен Аникич, я думаю, что уговорю ее.

И они отправились в светлицу.

Антиповна с сенными девушками, бывшая в рукодельной, хотя и встала, чтобы поклониться вошедшим, но недовольно покосилась на них.

– Ишь, старый, жениха выискал! – чуть слышно проворчала старуха.

Во второй горнице обе подружки сидели на лавке рядом и о чем-то шептались. Появление гостей было, видимо, для них неожиданным. Домаша, отвесив низкий поклон вошедшим, выскочила в рукодельную.

– Полюбуйся вот, Ермак Тимофеевич, на невесту твою… Глаза-то точно луком два дня терты, – полушутя-полусерьезно сказал Строганов, целуя племянницу в лоб.

– Частый я гость у тебя, Ксения Яковлевна, – сказал Ермак.

– Милости просим.

– Надоесть боюсь.

– Грех и думать это.

– А плакать-то еще больше грех, Ксения Яковлевна, – серьезным тоном сказал Ермак Тимофеевич. – Нам уж таиться от Семена Аникича нечего, коли он тебя, девушка, невестой моей назвал.

– Что со слезами поделаешь, коли льются… – отвечала девушка.

– Зря им литься нечего. Слышал я от Семена Аникича, что ты, девушка, слезы льешь о том, что я в поход иду. Так это несуразно. Мало, значит, ты любишь меня.

Ксения Яковлевна, сидевшая до сих пор с опущенными долу глазами, подняла их и поглядела укоризненно на Ермака Тимофеевича.

– Повторяю, мало ты любишь меня… В поход я пойду, обручившись с тобой, а ведь тебе ведомо, что мне надо заслужить царское прощение. Не хочу я вести тебя, мою лапушку, к алтарю непрощенным разбойником, да и не поведу. Умру лучше, так и знай. Люблю я тебя больше жизни и не хочу на тебя пятно позора класть. Поняла меня, девушка?

– Поняла…

– А со мной в поход, кабы и женой моей была, идти нельзя. Какой уж поход с бабами… Мало ли ратных людей в поход идет, а невесты и жены их дома сидят, молятся за них… Твоя чистая молитва девичья лучше всякой помощи, всегда будет со мной и от всякой опасности меня вызволит. Будешь молиться обо мне?

– Буду… – дрожащими губами произнесла девушка.

– Вот ты и опять плачешь, Ксения Яковлевна, надрываешь мое сердце молодецкое. Каково мне видеть-то это?.. Зачем так огорчать меня?.. – заметил Ермак.

– Я не плачу, – сквозь слезы улыбнулась Ксения Яковлевна.

– Вскорости мы с тобой обручимся. Значит, ты, моя невеста нареченная, веселая должна быть и радостная. Прикажи своим сенным девушкам песни петь веселые, свадебные, величать тебя и меня прикажи… А ты слезы лить задумала, точно хочешь, чтобы надо мною беда приключилась.

– Что ты, что ты, Ермак Тимофеевич, – испуганно сказала девушка.

– А если не хочешь, так вытри слезы, чтобы их не было…

Ксения Яковлевна быстро вытерла глаза рукавом сорочки.

– Так-то лучше… Вернется Ермак твой из похода, заслужив прощение, весело отпразднуем свадебку и заживем мы с тобой, моя ласточка, родным на радость, себе на удовольствие.