Ермак

Напрасно мирные забавы
Продлить пытаетесь, смеясь.
Не раздобыть надежной славы,
Покуда кровь не пролилась…
Крест деревянный иль чугунный
Назначен нам в грядущей мгле.
Не обещайте деве юной
Любови вечной на земле.
Не обещайте деве юной
Любови вечной на земле.

Спасибо, Исаак Шварц и Булат Окуджава, за эту чудесную песню! С этой мыслью я замолчал, замолчала гитара, и в гостиной повисла вязкая тишина, которая прервалась полузадушенным вздохом-всхлипом одной из горничных.

– И он сказал, что не сочинил романс про любовь! – нарушила тишину Елена Николаевна Касьянова, с нежностью смотря на своего мужа.

– Талантливый человек талантлив во всем, – задумчиво произнес надворный советник Бекетов. – Тимофей, как тебе пришла мысль написать такой романс?

– Я, когда готовился к экзамену по истории, прочитал, что в битве под Аустерлицем Кавалергардский полк потерял треть офицеров и треть нижних чинов, а на Бородинском поле, когда атаковали кавалерию маршала Груши – почти половину офицерского состава. Так родилась первая строчка…

– У казака на войне тоже век недолог. – Амурский казак-купец Патрин вытер пальцем собравшуюся в краях глаз влагу. – Ты бы, Тимофей, еще такую же душевную песню про казаков сочинил.

– Постараюсь, Алексей Федорович, мне уже задачу поставили сочинить песню про любовь казачки к казаку.

– Тимофей, а как же ваши слова, что вы еще не встретили своей любви? – спросила Светлана Львова.

– Это заказ моей названной сестры на ее день свадьбы, – улыбнулся я. – После «Есаула» и «Казачьей» пристала буквально с ножом к горлу. Сочинить, и никаких слов отказа. Такого подарка в станице еще никому не дарили. И как отказать? Мне же тогда в станице можно не появляться.

Гости, сидевшие за столом, рассмеялись. Когда смех смолк, ко мне вновь обратился Бекетов:

– Тимофей, а еще что-нибудь ты сочинил?

– Иван Петрович, – я был в каком-то благодушно-счастливом состоянии, когда хочется дарить добро окружающим. – Есть еще одна песня, но она еще не закончена.

– Просим, просим! – зазвучало со всех сторон.

Мысленно извинившись перед Инной Гофф и Яном Френкелем, под перебор струн я запел:

Поле, русское поле…
Светит луна или падает снег –
Счастьем и болью связан с тобою,
Нет, не забыть тебя сердцу вовек.

Русское поле, русское поле…
Сколько дорог прошагать мне пришлось!
Ты моя юность, ты моя воля.
То, что сбылось, то, что в жизни сбылось!

По щеке купца Львова потекла слеза, да и у остальных присутствующих в гостиной глаза были на мокром месте.

Не сравнятся с тобой ни леса, ни моря.
Ты со мной, мое поле, студит ветер висок.
Здесь Отчизна моя, и скажу не тая:
«Здравствуй, русское поле,
Я твой тонкий колосок!»

Поле, русское поле…

– Извините, но это пока все… – произнес я, после того как закончил петь припев. – В голове что-то вертится, но в рифму пока не складывается.

– Как необычно и как сильно звучит эта песня! – Иван Петрович Бекетов встал из-за стола и, подойдя ко мне, погладил мои волосы. – Спасибо, Тимофей, давно не чувствовал такой гордости, что я русский. Да… Здравствуй, русское поле, я твой тонкий колосок. Сколько же боли у тебя в душе, Тимофей?!

После слов Бекетова гостей Касьянова будто прорвало, и я услышал в свой адрес много похвалы и добрых пожеланий. Петь, слава богу, больше не заставляли. Где-то через час гости стали расходиться. Когда я уходил с Арсением, Касьянов попросил меня заглянуть к нему на следующий день в контору к одиннадцати часам.