Ермак

Мрак, как омут, застыл густо и неподвижно. Время тянулось бесконечно. Ныла голова, затекли связанные члены, томил голод.

«Когда же вспомнят обо мне? — с тоской подумал Ермак. — А может и не вспомнят: решили живьем похоронить среди немого камня…»

Вспомнили о Ермаке лишь на четвертый день. Распахнулась дверь и вошли двое: турок с мрачными глазами — тюремщик с мечем на бедре, второй — низкорослый, весь перемазанный сажей кузнец. В руках последний держал клещи, молотки, через шею свешивались цепи. Кузнец все сбросил с грохотом на каменные плиты.

В распахнутые двери прорвался солнечный луч. Ермак зажмурился.

— Ты, рус, не бегай! — сердито сказал тюремщик по-русски. — Кругом янычар. Бегишь, — секим башка!

А Ермак думал, прикидывал:

«В кедолы пришли ковать, развяжут ноги и руки, можно ударить ногой в чрево, вырвать меч и в бега! — Он мельком взглянул на свои грузные, подкованные сапоги: — Крепки, и силы еще хватит, — но сейчас же вздохнул: — Разве сбежишь, если кругом стены до неба!»

Он поднял голову и ответил тюремщику:

— Зачем убегать? Мне и тут хорошо, только бы хлеба да воды вволю!

«Терпелив казак!» — про себя отметил турок и крикнул по-своему кузнецу. Тот склонился к ногам Ермака и стал крепить цепи. Надел такие же и на руки станичника.

«Проворен и хитер! — похвалил турка Ермак. — Не снял вервий, а заковал прежде!»

Только после этого тюремщик распутал веревки и пытливо взглянул на казака.

— Работать будешь, кормить стану!

— Буду! — охотно согласился Ермак и оглядел кедолы. Он изо всех сил понатужился, напрягся — стальные кольца вытянулись, зазвенели.

Турок с изумлением и страхом глядел на пленника. Ермак рванул цепи, — цепи погнулись, но выдержали.

— Добро кованы! — сказал он. — Эх, жаль, силушка ослабла!..

— Батырь! Карош казак! — не скрывая восхищения, сказал тюремщик. — Такой нам и надо! Кормить буду!..

В тот же день пленнику принесли в корыте вареную кукурузу, и Ермак досыта наелся.

На другое утро стражники подняли Ермака и погнали на пристань. Толпы худых, оборванных невольников выгружали с корабля бочки с зельем, доставленным в Азов из Стамбула. Над Доном, над морским берегом висел разноязычный говор. На рейде все еще стояли каторги с остатками войска Касим-паши. Серые, потрепанные паруса были приспущены.

— Ну, рус, иди, работай! — закричал на него черный, как головешка, стражник.

Ермак вместе с другими стал катать тяжелые бочки. С ним работали валахи, греки, болгары, светлорусые русские мужики, угодившие в полон при ордынском набеге на Русь.

— Эй, соколики, из каких краев? — весело окрикнул их Ермак.

Вместо ответа к нему потянулось рябое лицо с рыжей бородой, крупные капли пота стекали с широкой лысины. Насмешливые зеленые глаза уставились в Ермака.

— Не так молвил, сыне. Спроси лучше, в какие края сердце зовет! — басовито сказал дородный человек.

— А ведь ты поп! — угадал Ермак и засмеялся. — Да ты, батька, как угодил сюда?

— Долгий разговор, сыне, а пока трудись на басурман проклятых! — он поднатужился и плечом поднял бочонок. — Вот бы искру сюда…

Поп отошел в сторону, на его место с кладью надвинулись другие.

Бочки катили в каменные склады, обложенные дерном. Там бережно, впритык, укладывали их рядами. За каждым движением невольников, как ястребы, следили стражники.

Рядом поднимались высоченные башни, на них трепыхались красные полотнища с золотым полумесяцем. Надо всем сияло голубизной и солнцем просторное небо. От тоски по родине, по воле Ермака потянуло петь. Он не утерпел и запел душевную:

Не шуми, мати зеленая дубравушка,

Не мешай мне, добру молодцу, думу думати…

Только запел казак, а голос у него был сильный и широкий, как пленники одним дыханием подхватили песню и понесли ее над морем, над тихим Доном, над чужой крепостью. И столько было удали и грусти в песне, что стражники, не зная русских слов, и те заслушались, взгрустнули.

— Карош песня, только тише пой, капитан бить будет! — сказал Ермаку турок с посеченным лицом.

Рыжебородый поп, раскрыв большой зубастый рот, захватывая объемистой грудью воздух, ревел могучим басом:

…Товарищей у меня было четверо:

Еще первый мой товарищ — темная ночь,

А второй товарищ — булатный нож,

А как третий-то товарищ — то мой добрый конь,

А четвертый мой товарищ — то тугой лук,

Что рассыльщики мои — то калены стрелы…

Пел поп вольную песню, а у самого по лицу катились слезы.

Работа спорилась, к полудню каторгу с зельем разгрузили, и, пока ждали другую к пристани, турки разрешили отдохнуть. Забравшись под навес, невольники растянулись на земле и блаженно закрыли глаза. Ныли руки, натруженная спина, и хотелось хоть немного перевести дух.

Поп оказался рядом с Ермаком, учил его:

— Ты ножные кедолы повыше повяжи, шире шагать будешь.

— Откуда ты, батя? — разглядывая его добродушное лицо, спросил казак.