Ермак

А Болховский и Иван Глухов с тремя стами ратников в эту пору пребывали у Строгановых. Долог путь до Соликамска, до Орел-городка, да к тому и медлителен воевода. Когда добрался он до строгановских вотчин, пала сугробистая зима, затрещали крепкие уральские морозы. И хотя царь Иван Васильевич настрого наказал князю Болховскому взять у вотчинников подмогу в пятьдесят вооруженных конников и спешить в Сибирь, но в горах уже бушевали метели, заносили тропы и дороги. Кони проваливались в снегах. Не довелось князю изготовить для похода своему войску ни лыж, ни нарт, не пришлось обзавестись олешками: вогулы и остяки, прослышав о большом русском войске, поспешили откочевать в дальние места.

Несмотря на глубокие снега и морозы, уральские реки еще дымились паром. Черные воды текли в белых берегах, — все еще не приходил ледостав. Между тем воеводе Болховскому становилось страшно, — боялся он царской опалы за свое промедление.

Внезапно подули полуденные ветры и сошел снег, забурлили реки. Побросав в строгановских городках кладь, запасы, Болховский усадил войско на струги и двинулся навстречу ветрам, в сибирскую землю.

Неделю спустя после его ухода, в строгановский городок добрался царский гонец с повелением, чтобы воевода Болховский до весны оставался в Перми и до полой воды не ходил в Сибирь.

Строгановым царь прислал грамоту, а в той грамоте повелел:

"По нашему указу велено было у вас взяти, с острогов ваших князю Семену Дмитриевичу Болховскому, на нашу службу в сибирский зимней поход пятьдесят человек на конех.

И ныне нам слух дошел, что в Сибирь зимнем путем, на конех пройти не мочно, и мы князю Семену ныне из Перми зимнем путем в Сибирь до весны, до полые воды, ходить есма не велели, и ратных людей по прежнему нашему указу, пятьдесят человек конных, имати у вас есма не велели.

А на весне велели есма князю Семену, идучи в Сибирь, взять у вас под нашу рать и под запас — пятнадцать стругов, со всем струговым запасом, а людей ратных и подвод и проводников имати у нас есма не велели, и обиды есма идучи в Сибирь, вашим людям и крестьянам никакие чинить не велели".

Максим Строганов с трепетом перечитал царскую грамоту и дрогнувшим голосом сказал московскому посланцу:

— Ушел-таки князь в поход налегке.

Гонец, отогревшись в теплых горницах вотчинника, утоливши свое чрево, ответил на это легкомысленно:

— Сибирь даст все, батюшка! Там, сказывают, реки текут медовые, а берега из киселя. Бери ложку и хлебай!

— Ишь ты, как! — ехидно улыбнулся Строганов, — а мы-то, по своей душевной простоте, думали: Сибирь — край студеный, суровый, и хлеб там не возрастает!..

Гость налил кубышку меда и сказал весело:

— А ну, хозяин, выпьем за плавающих, в путешествии пребывающих. Помянем князя Болховского! — он разом опрокинул кубышку, погладил живот и похвалил: — Добрый мед! Разом обожгло чрево…

Максим Строганов в бархатном кафтане и в мурмолке сидел в резном кресле, насупившись, словно филин. В другое время он топнул бы ногой и крикнул властно: «Эй, холопы, взашей сего приказного!». Но сейчас он хмурился и сдерживался: гонец-то был от самого царя!

Глухой ночью Карача покинул своего повелителя Кучума и со своими стадами откочевал к Иртышу. Он послал полста лучших соболей и десять быстрых ногайских коней в подарок Ермаку. Посыльный прибыл в Искер и был принят с честью. Атаман при казачестве выслушал его ломанную русскую речь.

Говорил татарин быстро, взволнованно размахивая руками и низко кланяясь Ермаку:

— Повелел князец молвить тебе: «Хочу быть навечно верным слугою московского царя, а ты пришли в мой улус своих казаков, и мы заведем дружбу крепкую. Казаков я приму с честью и награжу их за службу»…

Атаман ответил:

— Рад жить в мире с хорошими людьми. Поведай Караче, пусть кочует со стадами по широким нашим степям. За обещанную хлеб-соль спасибо, да некогда казакам по гостям разъезжать. Идет зимушка, надо подумать о кормах…

Так и отпустили с миром татарского переметчика. В Искере стало тихо, казаки отсиживались по избам и землянкам, тайком баловались с татарками. Незаметно, потихоньку вернулись в Искер убежавшие гончары, кузнецы, седельщики. С ними пришли их жены и дети.

Подошел октябрь, и нежданно-негаданно в Искер прискакал на косматом коньке татарин в лисьем малахае. После допроса, отняв лук и меч, дозорный допустил татарина в войсковую избу. Гонец упал Ермаку в ноги и завопил:

— Скорей, бачка! Скорей! Помоги нам!

— Вставай и говори толком, — спокойно сказал атаман: — Кто ты и кем послан?

— Карачи слал, к своему другу гнал. Помогать ему надо. Из Бараба ногайская орда грозит! — кланяясь в землю, торопливо говорил гонец.

Ермак построжал, пронзительно посмотрел на татарина. Быстрые черные глаза кочевника юлили, воровски уходили от взгляда атамана.

— Хитришь! — сказал атаман. — Не слыхано что-то нами о ногаях.

— Ой, ой, князь, погиб наш баранта! — фальцетом заголосил степняк, захлопал себя по полам стеганого халата и укоризненно покачал головой: — Чем жить будем? Не будет скот, угонят… Помрем, все помрем, князь. Карача просит, друг просит…