Ермак

Мещеряк зажмурился, а Иван Гроза недовольно взглянул на Богдашку:

— И вечно ты мечешься. Горяч больно. А ежели выберем тебя послом на Москву, ты к царю шасть, а он тебя на плаху, что тогда?

— Эх, о чем заговорил! — засмеялся Брязга. — Не пугай, не пужлив я: не робей, воробей! Про старые дрожди не поминают двожды!.. Один конец…

Ермак остановил жестом говоруна:

— Браты, не будет козней со стороны Москвы! — твердо сказал он. — Мы оградим отчие земли с востока от Орды. Сами добыли то, о чем мечталось царю. Мыслю я, что взор царя не раз поворачивался сюда. А потом, кто знает, почему он в погоню за нами не послал стрельцов на Каму?

Иван Гроза раскрыл от изумления рот.

— А может он того и хотел, чтобы мы на Сибирь шли, — внезапно высказал он свою догадку. — Батька, коли так, не идолам Строгановым дадим Сибирь, а всей Руси. Будь по-твоему!..

— Слово ваше, атаманы? — спросил Ермак.

Кольцо ответил за всех:

— Известно оно: ты начал, тебе и кончать!

— Т-так! — вторично припечатал Мещеряк.

Ермак истово перекрестился. За ним помолились остальные.

— Коли так, — с богом, пошлем посольство. А кого послать иного, как не Иванку Кольцо? Царь любит и казнить, любит и миловать. Жестоко он зол на Иванку, и гляди, браты, непременно сменит гнев на милость. По нраву ему это…

Иванко вскочил, глаза потемнели:

— Батька, спужать хотел? Нет еще того страха, чтобы спужать донского казака!

— Знаю, ты не пужливый, а в замешательстве в один момент найдешься. Осужден ты царем на смерть, всем это ведомо, но чаю, — будет тебе прощение и милость велика. Словеса у тебя красные, легкие, сам озорной, храбер, покоришь царя своей удалью да речистостью.

— Насчет царя верно, — проговорил Матвей Мещеряк. — Царь, сказывают, высок, статен, голос покрепче иванкиного — зычен щибко, характером крепок, горяч и крут. Однако есть за ним и другое — хорошее: бояришек не любит.

— Эх, — махнул рукой Кольцо. — Не простит царь, — земля русская обогреет, ей послужу, казаки! Еду, атаманы! — на смуглом лице Иванки блеснули горячие глаза. Тряхнув кудрявой головой, он потянулся к Ермаку: — Дай, батько, обнимемся…

Они прижали друг друга к груди и крест-накрест расцеловались.

— Ну, Иванушка, серде у тебя веселое, порадей за казачество, вертайся и вези вести радостные!

— Чую, будет так, батько! — уверенно ответил Кольцо.

Все поднялись из-за стола, сбросили шапки и стали молиться, кратко и выразительно выпрашивая у бога доброго пути-дороги. И, будто бог был создан ими по образу и подобию станичного атамана, казаки хозяйственно просили его: «Сам знаешь, зима легла лютая. Камень высок и непроходим в стужу, кругом враги, и проведи ты, господи, посла нашего волчьей дорогой, минуя все напасти и беды. Вразуми и царя, пусть с кротостью выслушает нашего посланца и милостью одарит».

Рядом с образом «Спаса» сияла поблеклым серебряным светом икона Николы угодника. И ему кланялись казаки и толковали: «Ты, Микола, будь ласков до нас: втолкуй господу, сколь потрудились мы, да замолви за казаков словечко и пусть обережет Иванко — посла нашего. Обет дает тебе — в Искере храм возведем и восславим тебя…»

Никола угодник глядел строго с образа, но казакам это нравилось: правильный и суровый старик, без него как без рук. И верили ему, как старшому.

Ермак и атаманы понимали, что труден и мучителен зимний путь через Камень на Москву. Грозит он многими опасностями для путников. Не знали они самого главного, что с той поры, как покинули они вотчины Строгановых, в Прикамье произшли большие и страшные события. Еще до отплытия казачьей вольницы в царство Сибирское хан Кучум вызвал к себе пелымского князя Кихека и богато одарил его. Прибыл владетель полночной страны в Искер со свитой вогулов, одетых в нарядные малицы. Высокий, жилистый, с пронзительными глазами и большим сухим носом, похожим на клюв хищной птицы, князь важно выступал по грязным улицам Искера, сопровождаемый приближенными. Весна была в полном разгаре, с крутого холма в Сибирку с гомоном низвергались потоки, увлекая за собой навоз и отбросы. В хижинах, сложенных из сырцового кирпица, и в землянках — сырость, смрад скученного человеческого жилья, пахло сожженым кизяком. Все было серо и убого, но Кихек не видел ни этой бедности, ни любопытных жгучих глаз молодых татарок, которые зорко следили за стройным князем. Он с завистью разглядывал высокий тын, крепостные стены и дозорные башни. На каждом шагу он встречал лучников, всадников с саадаками, набитыми оперенными стрелами, и долго провожал их взглядами: ему нравился воинственный вид кучумовских уланов. Булатный меч Кихеку был милее и дороже, чем глаза самой красивой молодой татарки. И поэтому, когда в обширном шатре хана перед ним кружились в танце наложницы Кучума, он искоса и недовольно поглядывал на старца, разодетого в парчевый халат, не понимая, что хорошего находит тот в женской пляске. «Это зрелище недостойного воина!» — думал Кихек и льдисто-колючими глазами водил по шатру.