Ермак

— Что и сказать тебе, атамане, не ведаю. Живем у самого Камня, за коим и лежит Сибирь-страна, а знаем о ней по наслуху. Глянь-ко на сей чертеж тверди земной. Видишь, вот Русь! Зри, яко древо ветвистое, — Волга река, а вот и Дон и Днепр льются… А поведи оком, — темнеет на восходе Каменный Пояс, Рифеи тут рекутся, а дальше на чертеже пусто. Сибирь — земля диковинная, незнаемая, немало баснословия ходит о ней, а куда текут реки и откуда они берутся, никому неведомо… А сам я не доходил до тех мест, хотя и любопытно, да господин сторожит: «Не ходи, говорит, Юрко, руки наши пока слабы, не ухватить горы, а зря силы не теряй, нам они надобны». Вот так, атамане!..

Ермак помрачнел.

— Так! — огладил он бороду. — Как же быть, Юрко?

— А быть просто, — взглянул на атамана ясными глазами Курепа. — Дозоры надо выслать, да вогулича поймать, вот все и расскажет. Мне довелось познать лишь Чусовую реку. Плыл я далеко-далеко, до дальнего Камня, но до конца не добрался, — сухари вышли да и господина убоялся…

Ушел Ермак опечаленный, но полный решимости.

Две недели пропадал Ермак, не являлся к Строгановым, но господа без спору отпускали хлеб, мясо и соль казакам, а об атамане не спрашивали. Догадывались купцы, чем занят Ермак. На легком струге он с тремя удальцами плавал по быстрым горным рекам, дознавался у старожилов и у вогуличей, куда и какая вода течет. Охотники помалкивали, берегли свои бобровые гоны, лосиные лежбища, соболиные места. Вернулся Ермак свежий, окрепший, и прямо к Строганову.

Семен Аникиевич прищурил глаза и добродушно спросил:

— Где это ты, атамане, запропастился? Сердце мое затосковало по тебе.

Походил старик на козла: узкое длинное лицо, длинная редкая бородка и глаза блудливые. Ермак усмехнулся:

— Ну, уж и затосковало! Плыть надумал… В Сибирь плыть…

Строганов для приличия промолчал, подумал. Блеклая улыбка прошла по лицу. Он сказал:

— Что же, дело хорошее. Дай бог удачи! Жаль хлеб у нас ноне уродился плохо, не могу дать много.

— Сколько дашь и за то спасибо. Мне холста отпусти на парусы, да зелья немного…

Держался атаман независимо, ни о чем не рассказывал, и то огорчало Строганова. Пугала купца думка: «Сибирь край богатый. Если и впрямь казаки осилят, дадут ли им, Строгановым, из большого куска урвать?». Но об этом Семен Аникиевич ни словом не обмолвился. Между ним и казаками мир держался на ниточке, и боялся старик, очень трусил, как бы гулебщики на прощанье не забуянили.

Но они и не думали буянить. Набились в избу, долго спорили, а на ранней заре, когда над Камой клубился серый туман, сели в струги, подняли паруса и поплыли. Строганов стоял у окна, все видел и хмурился: «Шалберники, орда, даже спасибочко не сказали за хлеб-соль, даже господину своему не поклонились, я ли не заботился о них?».

Из-за синего бора встало ликующее солнце. С полночных стран высоко в небе летели гусиные и лебединые стаи. И казачьи струги, уплывшие в даль, словно лебедиными крыльями белели на золотом солнечном разводье широкими парусами.

— Эх, гулены-вольница! — покачал головой Семен Аникиевич. — Хвала господу, тихо уплыли сии буйственные люди. А может быть к добру это? Кучуму-салтану не до нас будет, и его грабежники не полезут за Камень…

Он долго стоял у окна и смотрел в ту сторонушку, куда уплывали повольники. Паруса становились все меньше, призрачнее… Еще немного, и они вовсе растаяли в синей мари…

Быстро плыли казаки, бороздя Каму-реку. Леса темные, густые, но дорожка знакомая, — столько раз гнались за татарами по ней. Вот и Чусва — быстрая вода! Ермак снял шелом выкрикнул:

— Ты прости-прощай, веселая вода — разудалая реченька!

Казаки запели. Дед Василий заиграл на гуслях. Подхватили рожки. Плескалась рыба в реке, воздух звенел от перелетных стай. Дали стали прозрачными, ясными, и на далеком окоеме легкой синью встали горы.

Вот и устье Салвы, струги вошли в нее. Кольцо оповестил весело:

— Кончилась тут, на устье, вотчина Строгановых, а чье дальше царство, — одному богу ведомо!

И впрямь, берега пошли пустынные, безмолвные. Леса придвинулись к воде угрюмые, дикие.

— Только лешему да нечисти в них жить! — проворчал поп Савва. — Но дышится, браты, легче. Чуете? А отчего-сь? Воля! Эх во-о-ля! — басом огласил он реку, встревожил дебри, и многократно в ответ прогудело эхо.

Вечерние зори на Сылве спускались нежданно, были синие, что-то нехорошее таилось в них.

— Будто на край света заплыли! — вздыхал Дударек. — В книге Апокалипсис, что поп читал, такие зори и закаты описаны для страха.

Ермак строго посмотрел на Дударька, сказал:

— Осень близится, блекнет ярь-цвет. Больше тьмы, чем света!

И может быть тут впервые атаман подумал: «Припоздали мы с отплытием!». Но вернуться — значило еще больше встревожить дружину.