Ермак

Новые и новые татарские сотни выезжали на лед и включались в смертельную карусель.

Наконец, из лесу на лед выехали бунчужные с конскими хвостами на шестах. В богатых шубах важно выехали мурзы, чьих коней вели под уздцы оруженосцы.

— Вона Алей с Маметкулом, — переговаривались казаки.

— А лошадки-то у них того — стоят на льду не шибко! — замечали опытные казаки. — Вона как летают!

Действительно, многие лошади скользили и падали, выкатываясь из снежно-вихревой карусели, что кружилась вокруг обоза.

— Батька, чего медлим? — торопил Черкас. — Сейчас они веема кинутся. Не устоять нашим-то.

— Стой! Знака нет!

На лед выехали татарские гудошники и муллы.

— Все, — заговорили казаки, — все татаре тута...

— Кто их знаить, може, где засаду прячуть?

Вдруг над санями взвилось синее знамя с кумачовой каймой.

— Довбуш! — закричал Ермак. — Бей! Пора, братцы!

— С Богом, братцы, в добрый час! — закричали сотники и десяцкие.

— Строй держи! Копейщики, вперед не вылазь! — закричал Пан.

Со всех сторон озера на лед выбегали стрелки и, как при учении, передние падали на колено, положив копья На лед, а вторая шеренга, устроив рушницы на бердыши, прикладывалась.

— Целься, братцы! Пли!

Черный пороховой дым стал заволакивать озеро...

— Целься! Пали!

Лед стал покрываться рядами трупов, визжали и Лились упавшие кони, давили раненых и сброшенных всадников.

Целься! Пали!

И снова визг и катящиеся с седел всадники, кувырком летящие кони. Что-то кричал мурза в алом кафтане. Часть стоявших в резерве сбились в плотный строй и, развернувшись, пошли на стрелявшую полусотню Пана.

Казаки начали бросать пищали и вытаскивать из-за спин луки и арбалеты. С визгом пошли стрелы и болты в наступающих кавалеристов. Но лавина неслась неудержимо, топча упавших.

Упрись!

Стоявшие на коленях подняли копья и рогатины, на которые так и сел весь разогнавшийся первый ряд. Наступающие сбились в кучу, закружились на месте.

Перехватив бердыши, вторая шеренга ринулась врукопашную. Зазвенели-зачавкали, отсекая руки, но-III, головы, страшные, широченные топоры.

Спутанные клубки тел покатились по льду, окраин тая его в цвет раздавленной клюквы. Дым стал над озером густой, плотной завесой, в которой сшибались, падали, расходились, ползли, валились навзничь, люди и кони. Политый горячей кровью лед дымился, и липкий приторный запах мешался  кислым запахом пороха и горелых войлочных пыжей.

К полудню сражающиеся стали задыхаться в дыму. С раскисшего от крови, обтаявшего льда было не пидно солнца. А день был солнечный.

Кровавая мешанина закончилась, когда внешняя тьма сравнялась с тьмою пороховой. Войска разомнись. Стремившиеся не растерять строй казаки собирались под знамена своих отрядов, но даже сил радоваться, что еще один, и еще, и еще товарищ-односум жив, не было. Задубевшие от крови шубы стояли на морозе колом.

Сначала украдкой, а потом больше от усталости, чем от уверенности в победе, разожгли костры. Татарский берег, который прошлой ночью весь светился кострами, был темен. Остатки конных татар ушли.

Утром глянули на озеро: лед был кроваво-черным. С трудом ворочая обмерзшие трупы, стали искать своих, повезли на зимовку. Саней не хватило, возвращались несколько раз...

На майдане в два ряда лежало сто семь человек. С теми, кто пал у Човашего мыса, выходило, что за три месяца похода погиб каждый четвертый. Среди живых раненых была половина.

Разожгли костры, отогрели землю, вырыли могилу.

— А может, зря мы на Абалак кинулись? — тихо, будто ребенок провинившийся, сказал Кольцо. — Может, за стенами надо было их ждать?

— Эх, атаман, — пообнял его за плечи Ермак. — Ты же сам говорил: «Стал — пропал». Мы живы, пока нападаем. Как татары нападать станут, тут нам и смерть...

Отпели товарищей, засыпали мерзлой землей, поставили сосновый осьмиконечный крест. Разошлись по землянкам, потому что даже баню топить сил не было.

Атаманы собрались в Ермаковой землянке. Похлебали сыты, запили травяным настоем — Старец наварил от цинготной болезни.

И увидели в себе большую перемену.

Не было прежнего деления на вольных и воровских, на казаков истинных и московских беглых, на иноземцев плененных. Один народ сидел за столом, на одном языке говорил — на русском. Не грызлись, не подкалывали друг друга. Не кричали, как бывало совсем недавно: мы-де сила! не то что вы. Не стало ни ваших, ни наших, а стали все заедино: и Пан, и Черкас, и Мещеряк, и Яков Михайлов, и Кольцо — московские, иноземные люди и атаман Ермак.

Разные матери рожали их, по-разному каждый на своем языке звал ее, разная у каждого была судьба, а вот теперь сплелось все воедино. Не расплести.

Ну что, братья атаманы! — сказал Ермак. — Как дале жить-то будем? Три четверти нас от прежних осталось.

Повесили чубатые головы атаманы, боясь сказать го самое трудное, что каждый уже для себя решил.

Я так понимаю, — сказал Кольцо. — Хоша и вломили мы Алею с Маметкулом изрядно, может, боле они и не сунутся, а надежда на это невелика.

Верно, верно, — вздохнули атаманы.

Побили их много, может, и рассеяли всех, а все же, что боле они не пойдут, это вряд ли.