Во время Шестидневной войны и некоторое время после нее многие на постколониальном Западе получали удовольствие от косвенного отождествления со страной одновременно европейской и аполлонийской, маленькой, но победоносной, добродетельно демократичной и при этом дерзкой, загорелой, юной, решительной, затянутой в хаки, нерушимо единой и совершенно лишенной сомнений. Однако главной причиной наличия у Израиля лицензии на демонстративное неповиновение меняющемуся миру является возникшая в 1970-е годы культура холокоста. После Войны Судного дня 1973 года и особенно во время премьерства Менахема Бегина 1977—1983 годов холокост стал центральным эпизодом еврейской и мировой истории и трансцендентным религиозным понятием, обозначающим ни с чем не сравнимое, непостижимое и непредставимое событие. Оказалось, что смысл существования Израиля заключается не столько в отречении от образа жизни Тевье, сколько в мести за его смерть; «не столько в отрицании диаспоры, сколько в ее возрождении в другой форме» (как выразился Дэвид Бил). Из символа избавления от гетто Израиль превратился в его зеркальное отражение — осажденный лагерь (Масада). Плод революции сионистки Хавы стал мавзолеем, посвященным мученичеству смиренной Цейтл.
Одна из причин широкого распространения нового образа Израиля коренится в степени силы и влиятельности американских евреев, чье еврейство и, возможно, американизм зависят от сохранения Израилем статуса избранности и преодоления холокостом границ истории. Другая состоит в непрекращающейся враждебности и несговорчивости арабских соседей Израиля и растущей антипатии Запада к Исламу и арабскому национализму. Но самая важная причина заключается в самой природе еврейского геноцида, или, вернее, в особенностях идеологии и практики нацизма. Назвав евреев источником всего несовершенного и неправедного, нацисты сформулировали простое решение проблемы зла в современном мире. Век человека получил легко узнаваемого дьявола в человеческом обличье; Век национализма добился идеальной симметрии полностью этнизированного Ада (в дополнение к этнизированным Чистилищу и Раю), а Век науки обрел ясную нравственную цель, став основным орудием кровавого расового апокалипсиса. Нацисты проиграли войну (своему мессианскому близнецу и могильщику Советскому Союзу), но выиграли битву концепций. Их конкретная программа была отвергнута, но их культ этничности и одержимость демонологией стали законом. Самым существенным следствием Второй мировой войны было рождение нового нравственного абсолюта: превращение нацистов в символ универсального зла.
Став олицетворением Сатаны в космогонии, которую они помогли создать, нацисты наделили смыслом и связностью мир, который они надеялись уничтожить. Впервые с тех пор, когда европейские государства начали отделять себя от церкви, западный мир обрел трансцендентный абсолют. Бог, возможно, и умер, но силы тьмы — в их особых черных мундирах — всем известны и у всех на виду. Они смертны, как требует Век человека, этнически определенны, как предписывает Век национализма (не в том смысле, что все немцы — «добровольные палачи», а в том, что преступления нацистов этничны по определению и что немцы, как нация, несут ответственность за эти преступления) и столь методично академичны в своей жестокости, что их деяния установили прямую ассоциацию между Веком науки и кошмаром тотального насилия. Иными словами, превращение главных объектов нацистского насилия в универсальную мировую жертву было делом времени. Из Избранного народа еврейского Бога евреи превратились в народ, избранный нацистскими палачами, а став народом, избранным нацистскими палачами, они превратились в Избранный народ послевоенного западного мира. Холокост стал мерой всех преступлений, а антисемитизм стал единственной непростительной формой этнической нетерпимости в общественной жизни Запада (ни одна другая разновидность национальной враждебности, сколь бы хронической и кровавой она ни была, не обозначается особым эксклюзивным термином, если не считать слова «расизм», аналогичного «антисемитизму», но лишенного племенной специфики).