Эпоха рок-н-ролла

Бунт разразился в тот момент, когда возник термин “общество потребления”, в момент относительного благополучия и стабильности, когда ненависть на планете была сбалансирована равновесием сил двух противостоящих друг другу политических гигантов, а маховик отлаженной после войны промышленности стал производить блага жизни в количествах угрожающих и даже пугающих людей, привыкших поновлять поношенную одежду и передавать в наследство от бабушек внукам фарфоровые сервизы. Бунт в какой-то мере и был направлен против благополучия этого нового общества, которое требовало и нового стандарта жизни в обмен на свои немыслимые блага…

Он был неожиданным и распространялся, как пожар. “…В какой-то краткий миг показалось, что рок-н-ролл наследует землю…” — написал Дэвид Дэлтон, вспоминая 1968 год. Этот перифраз слов из Нагорной проповеди более чем симптоматичен. Но разве музыка не была кротким оружием по сравнению с водородной бомбой, напалмом, пластиковыми минами, идеологическими диверсиями против “внешних врагов”, внутренней изысканной жестокостью западных демократий и грубой солдатчиной коммунизма? Была. Но, действительно, в какой-то миг показалось, что именно музыка победит государства и армию, упразднит полицию и суды, сделает ненужной мертвую чопорность угасающих религий, каким-то чудесным образом изменит ситуацию неподвижности, нелюбви и несвободы, в которой оказался современный “свободный” человек, и вернет ему полноту бытия на лоне природы… На развалинах разрушенных городов…

Разумеется, лишь по сравнению с боеголовками рок-н-ролл был кроток, на самом-то деле он был расплавленной магмой варварства, хлынувшей вдруг из-под коры закосневших в настороженности и древних обидах цивилизаций; как всякое варварство, он таил в себе опасность, и цели его были по-варварски грандиозны: взять штурмом старую культуру, переставшую быть убежищем человека, взять так, как варвары взяли Рим, остановить мировую историю с ее войнами и “реальной политикой”, заменив ее фантастическим и ужасающим по своему размаху карнавалом, в котором “последние станут первыми” (рефрен Дилана) и в единой вакхической пляске соединятся все племена и народы, населяющие землю…

То, что решающим оружием этого бунта стала музыка, делает ситуацию уникальной. Бунт был символическим. Но значит ли это, что он не был реальным? Достаточно вспомнить историю креста, чтобы понять, во что обходятся человечеству новые символы. Поэтому на поле боя рок-н-ролла остались не символически, а вполне реально погибшие герои…

 Я вспоминаю кладбище Пер-Лашез в Париже. Время: осень 1997-го. Несколько негров с воздуходувными машинами (напоминающими пылесос, подвешенный за спиной на рюкзачных лямках) сдувают с Главного Проспекта осыпавшиеся за ночь листья вековых платанов, осеняющих этот город мертвых. Туристы. Постоянно протекающий через кладбище поток людей, который, миновав входные ворота, почти целиком поворачивает направо, к участку № 6, и направляется… да, к могиле Джима Моррисона2. Удивительно именно это целенаправленное движение, как будто не здесь же похоронены Эдит Пиаф и Сара Бернар, Аполлинер и Бальзак, наполеоновские маршалы Мюрат и Массена, цвет французского масонства, ополченцы, защищавшие Париж в 1870-м, коммунары, великие ученые и спириты… Худосочные немчики прямиком тянутся к могиле Моррисона, вокруг которой все надгробия в радиусе двадцати метров сплошь исписаны и искорябаны автографами, признаниями любви на разных языках и проклятиями миру, как будто на могиле музыканта взорвалась какая-то специальная мелкоосколочная бомба. Прежде на ней стоял его бюст, но бюст отломали, изуродовали, куда-то унесли… Было над чем задуматься осенью 97-го: он умер столько же лет назад, сколько прожил, а люди все идут и идут, и надписи на окружающих могильных плитах, наслаиваясь друг на друга, образовывали какой-то фантастический текст, предвещающий конец и призывающий к разрушению, вопиющий об одиночестве и умоляющий о понимании… Сейчас все поприбраннее, наслоения надписей безжалостно стерты пескоструйными машинами, но тогда, в 97-м, могила Моррисона, несомненно, была алтарем и жертвенником какой-то странной религии, которая никак иначе не может быть названа, как религией рок-н-ролла.

В то время стоило быть только внимательным, чтобы тоже самое обнаружить у себя под боком: в Москве и в Питере были дворы, представляющие из себя подлинные катакомбы, стены которых были сплошь покрыты священными именами и символами рок-н-ролла — “пацификами”, символами анархии (заглавная, иногда похожая на звезду буква “А”, вписанная в круг) или олигофреническими рожицами ONIX,a, знака кислотников. “Боги” Олимпа — “Битлз”, отдельно Джон Леннон, Гребенщиков, обозначаемый аббревиатурой БГ, “Алиса”, ГрОБ (“Гражданская Оборона”) и, конечно, “Кино” и Виктор Цой, культ которого мощно простерся от Тихого океана до Балтики. На “стене Цоя” в Москве до сих пор, кажется, не исчезает надпись: “Наша вера — рок, наши молитвы — песни, наш бог — Виктор Цой”.

Вот максима, достойная пристальнейшего интереса.