Эпоха альтернативно живых

Порой они мне снились, я пытался заговорить с ними, но тщетно – братья либо отворачивались от меня, либо уходили. Одинаковые одним своим взглядом, молча, корили меня, а Валька, с присущим только женщинам, сожалением смотрела на меня, по ее глазам я понимал видно – она меня простила. Вот только сам этого сделать не мог. И наступал новый день, и я опять начинал заниматься своими делами: наблюдением, анализом и самое главное тренировками. Как мог, поддерживал себя в форме. Я надеялся, что это мне пригодится. Точнее, даже, не надеялся. Знал.

Еще меня очень сильно волновала судьба Трактора. Днями не мог найти себе места, просто подумав, о том, где и как поживает мой кот. Но то, что я не делил камеру с Пряником, вселяло надежду, что с котом все в порядке. Другие заключенные, в соседних камерах, менялись с завидным постоянством. Я сделал вывод, что тюрьма большей частью используется как гауптвахта. Ну, или для арестантов по мелким правонарушениям. Таких персонажей, вроде меня, здесь больше не было.

Седьмого ноября, а дату мне доложил сам Рихард, меня подняли в шесть утра, и под противным холодным дождём я присутствовал на параде. «Русишрейх» завоевал ещё с десяток деревень и один небольшой посёлок, взяв около трёх сотен пленных и множество трофеев. Пленные понуро брели, подгоняемые ненавистными и им, и мне, солдатами в «фельдграу», с закатанными на манер эсэсовцев рукавами. После колонны пленных проследовали вонючие тарахтелки, гордо именуемые «панцервагенами», несущие над собой уже известные красные паруса со свастикой. А после парада мне довелось испытать унижение, равного которому я не испытывал до этого момента никогда в жизни – пристёгнутый наручниками возле окна, я оказался мишенью для объедков пирующих по поводу очередной «победы» пьяных молодчиков. Внутри всё пылало, а распеваемые за столом немецкие песни заставляли разум буквально клокотать ненавистью, но к сожалению, сломать трубу отопления мне не хватило сил.

Конец осени и начало зимы ознаменовались прокладкой через мою камеру железной трубы, сантиметров в двадцать пять диаметром, как оказалось буквально на следующий день – дымохода от расположенной в комнате охранников печи. Надежду помереть от переохлаждения, назло Денисову, пришлось похоронить. В довесок к индивидуальному отоплению мне выдали ватник и ватное же одеяло – «фюрер» действительно вознамерился продержать меня в неволе живым и здоровым, видимо ему это доставляло какое-то извращённое удовольствие. Сам по себе декабрь пронёсся незаметно – в окошко камеры залетал снег, на улице частенько завывал ветер, всяческие манёвры и военные действия, по всей видимости, прекратились. Но зато начались пьянки и праздники новоиспечённых «фашистов». Напротив моего окна принимали в «гитлерюгенд», выводили группы по пять человек детей, лет двенадцати-четырнадцати, в шортиках и маечках с коротким рукавом, в ненавистных пилотках и галстуках на манер пионерских, но таких же красно-белых, со свастиками. Принимали клятву, вручали винтовку и уводили в другое здание, которое я про себя давно прозвал «казармой».

На новый год Рихард придумал для меня новую пытку – после бани я должен был бежать всё расстояние до камеры по протоптанной в снегу тропке в чём мать родила, подгоняемый бегущими следом «гитлерятами» с палками. Данное испытание я, после тщательного осмысления, назвал «закалкой» и подходил к процессу творчески – несколько раз падал в сугроб, переворачивался, приучая свой организм переносить холод. Среди недели, сразу после ночной проверки, я скидывал с себя всю одежду и, считая про себя до двух тысяч, сидел в самом холодном углу – продолжая процесс закалки. Отросшие за время заключения волосы и бороду я воспринимал как продолжение самого себя, тщательно мыл и расчёсывал сделанной из щепок расчёской, не давая спутаться в комки.

На двадцать третье февраля я устроил акт неповиновения, за что в течение дня был избит четырежды, и дважды подвергнут «закалке», но без банно-прачечных процедур. Причиной наказаний стали распеваемые во весь мой неслабый голос патриотических песен, Интернационала и Гимна Советского Союза. Во время второго исполнения Гимна мне в какой-то момент показалось, что я стою на трибуне Мавзолея и принимаю парад Рабоче-Крестьянской Красной Армии.