Эпилог

Я помню одно из его писем к З.В., кажется, в зиму 1942 года. Трудно было поверить, что оно написано человеком, которого вырвали из привычного круга людей науки, унизили, уничтожили, сломали. Как бы не так! В своем письме Лев поэтически рисовал красоту северной природы и цитировал любимое стихотворение Фета:

…И плачу я, как первый иудей На рубеже страны обетованной.

Как виден был в этом письме Лев с его способностью находить хорошее в дурном, с его юношеским, гимназическим, романтическим отношением к жизни! Эти черты как-то естественно соединялись в нем с деловитостью, с административной хваткой. В противном случае едва ли удалось бы ему устроить первый в истории человечества медицинский съезд за Полярным кругом, прошедший «оживленно и интересно». Еще бы! Нетрудно представить себе, каким событием был этот съезд в жизни врачей, перенесших муки унижений и теперь размышлявших вслух: как помочь отторгнувшей их, оскорбившей их стране.

Но вернемся к мемуарам Льва.

«После моего доклада меня вечером вызвали к начальству и, сообщив, что на следующий день я должен ехать в Москву, ясно намекнули, что на пересмотр дела. Меня повез начальник одного из отделов управления лагеря…

Однако в Москве меня ждало горькое разочарование. Начальник следственной части, к которому я был вызван по приезде, сказал мне совершенно определенно и категорически, что на ходатайство наркома здравоохранения о пересмотре моего дела отвечено отказом…

“Вам надеяться не на что, — прибавил он, — будете отбывать свой срок, полный, целиком!”

Через два-три дня меня вызвали и предложили работать в бактериологической лаборатории. Я отказался. Предложение повторяли еще дважды. Уговаривали, грозили. Я отказался категорически. Продержали две недели с уголовниками. Одного из них я избил за кражу у меня масла. После этого отношения с ними наладились. Вызвали еще раз. Я опять отказался».

Перед этой лабораторией была поставлена задача изучения средств бактериологической войны, а он в ее возможности не верил, утверждая, что если бы она была возможна, человечество давно освободилось бы от крыс и других вредных животных и насекомых. Но причина, без сомнения, была и другая, более глубокая: он не хотел участвовать в бактериологической войне, если бы она оказалась возможной.

Две лаконические фразы: «Одного из них (уголовников) я избил за кражу у меня масла. После этого отношения с ними наладились» — стоит расшифровать.

Он попал в камеру, где сидело человек тридцать интеллигентов и два уголовника, которым никто и ни в чем не смел перечить. Не смели ослушаться, когда «пахан» торговал местами, — одни, рядом с «парашей», ценились дешево, другие, подальше — дороже. Заключенные вынуждены были отдавать им часть своей «пайки». Об этом, неслыханном прежде способе подавления психологии «политических», которых держали в одной камере с уголовниками, рассказывают и Конквест, и Солженицын.

Когда Лев получил продуктовую посылку, «пахан» подошел к нему, чтобы потребовать свою долю, и получил удар ногой в пах.

«Ох, как я его бил! — вспоминал Лев с наслаждением, в котором, однако, было ощущение гадливости. — Он потом три дня отлеживался. И я же еще потом проверял, нет ли у него переломов!..»

Победивший в подобных случаях сам становится «паханом». Таким образом, к множеству почетных наград и званий, которые впоследствии получил действительный член Академии медицинских наук, будущий член Британского королевского общества и почетный член Нью-Йоркской академии наук, по-видимому, следует присоединить и это, с трудом доставшееся ему звание.

Впрочем, «паханом», кстати, быстро установившим порядок в камере, он был недолго. Вспомнили о его предложении производить спирт из ягеля и направили в химическую «шарашку».

13

Жизнь на «шарашке» со всеобъемлющей полнотой показана в «Круге первом» Солженицына, и я не ошибся, предсказав в своей «Речи, не произнесенной на Четвертом съезде писателей», что этот роман сразу поставит автора на одно из первых мест в мировой литературе.

Но если бы даже мои ожидания не оправдались, книга эта все-таки открыла для человечества одно из характерных явлений в истории нашего общества — парадоксальную совместимость научного творчества с насилием над человеком науки. Любопытно, что это явление, по-видимому, ограниченное: далее науки (и техники) оно, кажется, не идет. Трудно представить себе, что «Ночной дозор» был бы написан, если бы Рембрандту грозил обратный этап на «архипелаг», с пересчитыванием зэков, вынужденных стоять на одном колене и окруженных овчарками, преданными охранникам, как владимовский Руслан. Недаром же в «Круге первом» Солженицыну не удалась фигура художника, который пытался создать произведение, поднимающее на беспредельную высоту его жалкое существование. Куда как убедительнее написан Сологдин, умело воспользовавшийся своим научным открытием.