Эоловы арфы

Лафарг поклонился и поцеловал руку Лиззи. «Хорош креол! — тотчас отметила она про себя. — Строен, лицо как точеное, а глаза-то… Ну, положим, нашу Лауру тоже из десятка не выкинешь».

— Дорогой господин Маркс! — сказала Лиззи. — Прежде всего я хочу от всего сердца поздравить…

— Э, нет! — воспротивился Энгельс. — Я не могу допустить, чтобы это произошло кое-как, в прихожей. Только за столом, только под звон бокалов!

При слове «бокалов» Маркс вспомнил о подарке Лафарга.

— Фред! Ты посмотри, что тут тебе приготовил мой гипотетический зять, — он взял из рук Лафарга бокал, развернул его и поставил на подзеркальник. — Редчайший сорт хрусталя. А какова работа!

Бокал был действительно отличной работы, но Энгельс, разбиравшийся в подобных вещах несравненно лучше своего неопытного в житейских делах друга, даже не притрагиваясь к бокалу, не щелкая по нему, сразу увидел, что это никакой не хрусталь, а просто хорошее стекло. «Ах, шельмец! весело подумал он о Лафарге, поняв, что это он, конечно, внушил простаку Мавру мысль о хрустале. — Это тебе так не пройдет».

— Очень тронут. Прекрасный бокал! Такой хрусталь я уж и не помню, когда видел.

— А это, миссис Лиззи, — сказал Маркс, доставая из-за спины коробку, — с гонорара за «Капитал»!

Лиззи поблагодарила и открыла коробку. Там лежало прекрасное зеленое платье, купленное в одном из лучших магазинов Лондона.

— Наша старшая дочь потребовала, — сказал Маркс, — чтобы платье непременно было цвета ирландского знамени. Она сама сейчас носит польский крест на зеленой ленте и уверяла меня, что для вас, ирландки, в нынешнюю пору небывалого напряжения борьбы за свободу Ирландии платье зеленого цвета будет особенно приятно. Я ей поверил.

— И не ошиблись, господин Маркс, не ошиблись. — Лиззи действительно было очень приятно.

— Я хочу, — сказал Энгельс, — чтобы ты сегодня украшала наше мужское общество в этом платье.

— Разумеется, — радостно согласилась Лиззи и пошла переодеваться.

— Вот погодите, — шутливо пригрозил Маркс. — Дайте срок, выйдет мой «Капитал» на английском, на французском, а то и на русском, и я сделаюсь богачом. Тогда вы ахнете, увидев, с каким вкусом ваш Мавр может выбирать подарки.

Энгельс знал, что «Капитал» вышел ничтожным тиражом в одну тысячу экземпляров, что гонорар за этот гигантский двадцатилетний труд Маркс получит издевательски мизерный — 60 фунтов; он понимал и то, что издание книги на других языках — дело чрезвычайно сложное и уж наверняка это не принесет Марксу сказочных богатств. Но он видел, что его друг действительно рассчитывает с выходом «Капитала» решительно поправить свои дела, обрести наконец-то — в пятьдесят лет! — полную материальную независимость, — и сердце Энгельса больно сжалось от ясного сознания несбыточности надежд Мавра.

…Праздничное застолье, пожалуй, перевалило уже свою вершину, когда пришел доктор Гумперт, друг Энгельса и Маркса, немец, единственный врач, которому Мавр доверял.

— Вот кстати! — обрадовался Энгельс. — Эдуард, если бы ты знал, какое событие мы сегодня отмечаем… Как ты думаешь, кто этот господин? — он указал на кресло между собой и Марксом, где на высокой подушке стояла прислоненная к спинке, развернутая посредине большая книга. — Этого господина зовут «Капитал». Мы собрались здесь, чтобы отпраздновать его рождение. А он, видишь, сидит как настоящий именинник и от тщеславного удовольствия слегка пошевеливает страницами… Лиззи, бокал! Шампанского!

Пока Лиззи подавала новый прибор, Гумперту представили Лафарга, о котором он, конечно, до этого слышал.

— Мы уже пили за него, — сказал хозяин, — а ты, Гумперт, выпей до дна за этого гениального и ненавистного, долгожданного и трижды проклятого новорожденного.

Гумперт выпил, и Энгельс, воскликнув «Молодец!», продолжал:

— Мне всегда казалось, Мавр, что эта книга, которую ты так долго вынашивал, была главной причиной всех твоих несчастий и что ты никогда не выкарабкался бы, не сбросив с себя этой ноши. Эта вечно все еще не готовая вещь угнетала тебя в физическом, духовном и финансовом отношениях, и я отлично понимаю, что теперь, — Энгельс встал и пошевелил расправленными плечами, — стряхнув этот кошмар, ты чувствуешь себя другим человеком, и мир, в который ты опять вступаешь, кажется тебе уже не таким мрачным, как раньше.

Маркс встал с бокалом в руке:

— Ты сказал, Фред, кошмар… Да, эта книга была для меня высочайшим наслаждением и одновременно диким кошмаром. В жертву ей я принес слишком многое. Но этот кошмар преследовал меня не один, ему всегда сопутствовал другой, не менее ужасный… Ведь только тебе, Фред, я обязан тем, что первый том готов. Без твоего самопожертвования ради меня я ни за что не смог бы проделать огромную работу и по двум остальным томам… Без тебя я никогда не смог бы довести до конца все это циклопическое дело, и — уверяю тебя — мою совесть постоянно именно как кошмар давила мысль, что ты тратишь свои исключительные способности на занятия коммерцией и даешь им ржаветь главным образом из-за меня… Прошу вас, друзья, выпить за моего Фреда.