Эоловы арфы

Потом Лафарг пригласил его в кабинет, и, пока Лаура накрывала на террасе стол, они отвели наконец душу в разговоре на политические темы. Русского интересовало все. Он расспрашивал хозяина дома о Марксе, о подробностях нынешней политической ситуации во Франции и о многом другом. Казалось, его расспросы довольно хаотичны. Но это было не так. Он хотел получить от многоопытного собеседника прежде всего то, что могло ему пригодиться для развертывания политической борьбы дома, в России.

Лафарг, в свою очередь, расспрашивал о работе социал-демократических кружков в Петербурге, в Москве. Узнав, что в одних проводятся популярные политические беседы, а в других кружках, более высокого уровня, состоящих из грамотных, передовых рабочих, изучают Маркса, Лафарг иронически воскликнул:

— И они читают Маркса?

— Читают, — спокойно ответил русский.

— И понимают? — в голосе Лафарга было еще больше иронии и недоверия.

— И понимают, — ответ прозвучал еще спокойнее и увереннее.

— Ну, в этом вы ошибаетесь, — категорически заключил Лафарг. — Они ничего не понимают. У нас после двадцати лет социалистического движения Маркса никто не понимает.

Собеседник расхохотался:

— Так уж и никто!

При последних словах Лафарга он вспомнил двух своих петербургских друзей: Юлия Мартова, руководителя одной из социал-демократических групп в столице, и Ивана Бабушкина, рабочего Семянниковского завода. То, что сказал сейчас Лафарг, было похоже на рассуждение Мартова! Он тоже не верил, что рабочие могут понять Маркса и Энгельса. У группы Мартова имелся мимеограф; когда договаривались о совместном издании литературы для рабочих и ему предложили в первую очередь напечатать "Жилищный вопрос" Энгельса, Мартов решительно отказался. Но разве это совершенно непостижимое чтение для такой умницы, как Бабушкин. А ведь он не один такой. Шелгунов, Князев, Яковлев, Меркулов, Боровков, Грибакин, братья Бодровы…

— Может быть, вы полагаете, — видимо несколько задетый смехом и не отвечая на вопросы, продолжал Лафарг, — что русские рабочие способнее французских?

— Нет, господин Лафарг, я так не думаю, — очень серьезно ответил гость, — хотя русский народ и русский рабочий класс действительно чрезвычайно талантливы, и только свободное будущее откроет миру всю их одаренность. Но я думаю, что, во-первых, понимание рабочими Маркса в большой мере зависит от нашего умения объяснить им его, и тут мы, русские социал-демократы, не жалеем сил. А во-вторых, Россия приходит сейчас к марксизму как единственно правильной революционной теории в результате долгих страданий, неслыханных мук и жертв, невиданного революционного героизма, в итоге беззаветных исканий, разочарований, проверки и сопоставления опыта Европы со своим. И это все помогает понимать Маркса. Речь идет, разумеется, о понимании самой сути его учения, а не тонкостей и деталей…

В дверь снова постучали. Нет, видимо, не передумал господин из соседнего отделения, не передумал, а только замешкался.

— Пардон. Не обеспокою?

В двери стоял человек лет за пятьдесят, с усталым, немного обрюзгшим, скорее хитрым, чем умным, лицом. Одет он был добротно, но невзрачно, как оделся бы тот, кто не хочет привлечь к себе внимания, запомниться. В руках он держал небольшой саквояж, похожий на те, с какими ходят обычно земские врачи.

— Еще раз пардон, — почтительно сказал незнакомец, проходя и усаживаясь. — Я с разрешения кондуктора. Если, конечно, и вы не против… Разделял общество дедушки с внуком. Старичок милейший, но внук до того резв, что сил никаких нет. А ведь ехать еще часа два. Согласитесь, два часа немалый кусок жизни. В мои годы такие вещи понимаешь уже вполне отчетливо. Так почему же этот кусок жизни, подумал я, не провести в человеческой обстановке, вместо того чтобы терпеть произвол маленького экстремиста?

Он что-то еще говорил, говорил, но думал при этом совсем о другом; совсем не о словах его думал и молодой человек, иногда кратко отвечая на болтливые вопросы. Пришедший знал, к кому пожаловал, а тот сразу догадался, что это за гость, и оба ясно поняли свое положение в возникшей ситуации. И потому тотчас завязавшийся между ними мысленный разговор, состоявший из мимолетных, пристальных взглядов, игры интонаций, жестов, не имел ничего общего с произносимыми словами. Его можно было бы перевести приблизительно так: