Эоловы арфы

Маркс отошел от кровати и, чтобы успокоиться, сделал несколько шагов по комнате. Когда он снова приблизился к больному, тот сказал:

— Это и есть, Карл, третья, самая главная причина.

Маркс опять молча прошелся по комнате. Пять шагов от постели к окну, пять шагов от окна к постели. Пять шагов туда, пять шагов обратно… Он шагал и думал, что утешать и притворно обнадеживать этого человека, который так ясно все видит и так мужественно, достойно и красиво ждет смерти, не только бесполезно, но и кощунственно.

Когда он снова сел на стул, Шаппер сказал:

— Вот я ухожу. Ты знал меня двадцать пять лет, ты видел меня в самой разной обстановке. Скажи мне, каким я останусь в твоей памяти? Как буду чаще всего вспоминаться? — он опять выпростал обе руки и спокойно положил их поверх одеяла. — Неужели вот таким — беспомощным, старым и жалким?

Маркс еще раз посмотрел на эти прекрасные, уставшие, уже все предназначенное им сделавшие руки и тихо ответил:

— Ты навсегда останешься в моей памяти таким, каким я видел тебя семнадцатого сентября сорок восьмого года.

— Семнадцатого сентября? — удивился Шаппер. — Что это был за день?

— Разве ты не помнишь?.. Стоял яркий и теплый, как летом, день. Мы погрузились на шесть больших барж и двинулись из Кёльна вниз по Рейну.

— В Ворринген? — слабо улыбнулся Шаппер.

— Ну конечно! Рейн был тих и прекрасен, а на баржах — песни, шум, смех. Мы плыли и видели, как по обоим берегам тоже двигался народ пешком, верхом, в повозках. Здесь были люди из Дюссельдорфа, Крефельда, Фрехена — со всей округи, и все спешили на луг Фюлингер Хейде под Воррингеном.

Вошла Эльза. Ни слова не говоря, она села на прежнее место у окна.

— А на передней барже, — продолжал Маркс, — на которой находились Энгельс, Дронке и мы с тобой, развевался на носу красный флаг. Я помню, как своими сильными ловкими руками, обнаженными до локтей, ты укреплял его там. А потом, когда причалили, ты взял флаг в руки, поднял его над головой и повел за собой огромную толпу на этот знаменитый рейнский луг.

— Тогда там собралось тысяч десять, — сказал Шаппер.

— Не меньше. И ты был председателем этого прекрасного собрания, которое единодушно высказалось за предложение Энгельса бороться до последней капли крови против контрреволюции.

Эльза заметила, что белая кружка стоит не на том месте, где стояла, заглянула в нее и побледнела, увидев там кровь.

— Все время, пока шло собрание, ты стоял рядом со знаменем, иногда поправляя древко. А когда собрание кончилось, ты снова поднял знамя и повел народ на баржи… Таким я и запомню тебя, Карл, — со знаменем над головой впереди толпы. И запомню руки твои, крепко сжимающие древко. Они, твои руки, многое умели, но, по-моему, лучше всего они делали это — носили знамя.

Шаппер растопырил пальцы, повернул свои огромные ладони вверх, посмотрел на них, сказал:

— Может быть.

Эльза подошла и опять бережно спрятала руки мужа под одеяло.

…Через несколько часов после того, как Маркс ушел, они замерли навсегда, эти руки.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Женни очнулась от забытья, но продолжала лежать недвижно, даже не открывая глаз, — такая слабость была разлита во всем теле. Она прислушалась. В дни болезни у нее что-то странное произошло со слухом: он то необыкновенно обострялся, то как-то удивительно деформировал звуки. Сейчас слух был обострен, и она слышала не только глухое, тихое, недоброе завывание осеннего ветра за окном, но, кажется, даже и шорох мусора, клочьев бумаги, которые ветер гнал вдоль всей Мейтленд-парк-род мимо их дома. Она слышала слабое движение, осторожное покашливание за стеной в комнате Карла. Она слышала здесь, где-то недалеко от кровати, ровное, как у спящей, дыхание Тусси. Бедная девочка! Вот уже три недели, как они с Еленой день и ночь на ногах. Удается ли им хоть немного поспать? Женни тяжело подняла веки и вначале не поверила глазам, увидев у окна не Тусси, а Елену. Как могла она перепутать их дыхание? Ах, это, видимо, опять из-за болезни…

Болезнь была частой, назойливой гостьей в доме Марксов. Она то и дело наведывалась сюда не потому, что Карл, Женни или их дети от рождения отличались слабостью и нездоровьем, — наоборот, в этой большой семье природа почти всех изначально одарила завидной крепостью тела, душевной бодростью, веселой и неутолимой жаждой жизни. Нет, хворь входила в этот дом не по праву естества, не по закону природы — вопреки им ей широко отворяли двери прислужники вовсе не природного происхождения: безденежье, недоедание, квартирное убожество и теснота, нервное и физическое перенапряжение, наконец, — не в последнюю очередь! — клевета врагов.