Эоловы арфы

- Уттенхофену? - Энгельс снял руки Ханчке со своих плеч: он понял, что только сейчас-то и начнется главный разговор.

- Вы знали его?

- Немного.

- А я не знал ни заключенного, ни капитана. - Старик горестно прижал руки к груди. - Но все равно видеть это было ужасно! Человек только что улыбался майскому солнцу, что-то азартно кричал и вдруг - лежит на мостовой уже не он, а его труп...

- Да, я немного его знал, - повторил Энгельс.

- Это было вчера... Сегодня братоубийственные страсти вроде бы стали затихать, - горячо продолжал Ханчке, - и вот вы, написавший в этом городе стихи о том, как чудовищно братоубийство, вы, читавший эти стихи здесь, в этом зале, сегодня явились в этот город во главе вооруженного отряда с единственной целью - вдохнуть новые силы в братоубийство!..

"Ратоубийство!.. бийство!.. ийство!" - снова отозвалась темнота.

Старик смолк и утомленно опустил переплетенные в пальцах руки, ожидая, что ответит его ученик, его воспитанник, его любимец.

- Вы хотите, доктор Ханчке, - тихо сказал ученик, - чтобы я покинул Эльберфельд?

- Да! И немедленно. Этой же ночью.

- Вы, очевидно, хотите, - кажется, еще тише спросил воспитанник, чтобы со мною ушел и отряд?

- Разумеется: ему тут делать нечего.

- Иначе говоря, - совсем тихо произнес любимец, - вы хотите, чтобы в Эльберфельде все оставалось так, как было всегда.

- Да, пусть останется все по-прежнему, лишь бы не братоубийство...

Энгельс резко повернулся на каблуках, молча прошел несколько шагов в глубь зала, возвратился назад и сказал:

- Если память мне не изменяет, учитель, Полиник выступил против брата Этеокла и привел свои войска к семивратным Фивам лишь потому, что Этеокл незаконно захватил власть в этом городе.

- У вас прекрасная память, - кивнул седой головой Ханчке. - Так оно и было. Но все равно ваше стихотворение не оправдывало Полиника, оно рисовало кошмар братоубийства.

- Да, верно. Но я уже сказал, - в голосе Энгельса проскользнула жесткость, - что не в восторге от своего давнего-предавнего сочиненьица, хоть оно и на греческом языке. А главное, не кажется ли вам, доктор Ханчке, что власть, которая до позавчерашнего дня правила в Эльберфельде, неизмеримо более незаконная, чем власть Этеокла в семивратных Фивах?

- Мы не смеем об этом судить! - замахал руками учитель. - И у вас нет никаких доказательств ее незаконности.

- Вы ошибаетесь, дорогой доктор Ханчке, доказательств множество. Но я приведу лишь одно, может быть особенно убедительное для вас.

Энгельс опять прошелся по залу, собираясь с мыслями, что-то вспоминая, потом остановился в двух шагах от собеседника и сказал:

- Мы с вами говорили тут о моих "Письмах". Между прочим, я в них писал и о том, как бесчеловечны условия труда на фабриках Эльберфельда, что из пяти рабочих трое умирают здесь от чахотки. Это была правда или плод юношеской экзальтации?

- Это сущая правда, - тотчас и с болью в голосе ответил Ханчке.

- А за десять лет, минувших с тех пор, - продолжал Энгельс, что-нибудь изменилось на фабриках города?

Учитель помолчал, помялся и в конце концов удрученно выдавил из себя:

- Пожалуй, ничего не изменилось...

- Я писал о поголовном пьянстве среди рабочих, о переполненных кабаках, о невероятном распространении сифилиса. Что, все это теперь в прошлом? Вместо кабаков в городе процветают библиотеки, а о венерических болезнях горожане знают лишь по литературным источникам?

Учитель уже ничего не отвечал ученику. Только слышно было, как тяжело и прерывисто он дышит.

- Я писал о нищете рабочих, о том, что фабриканты пользуются любым предлогом, чтобы снизить им заработную плату, да еще приговаривают, что это на пользу рабочему: меньше будет пить. Охотно поверю, что таких бессовестных слов они уже не говорят, но поступают-то так же бессовестно, как и раньше.

- И вы надеетесь что-то изменить? - перебил Ханчке.

- Погодите. Я не кончил своего доказательства, - Фридрих сделал движение рукой, как бы отводя заданный вопрос. - Я писал, наконец, что половина детей в городе не имеет возможности учиться, что с шестилетнего возраста многие из них работают на фабриках вместе с родителями. Конечно, издали вы видели этих шестилетних рабочих. А видели вы их ручонки, когда, вместо того чтобы ловить бабочек или пересыпать песочек, худенькие, потрескавшиеся, кровоточащие, они торопливо и сосредоточенно делают дело взрослых? Вы заглядывали хоть раз в эти детские глаза, в которых уже нет ничего детского - ни желания пошалить, ни умения покапризничать, ни наивной милой хитрости, ни любопытства, ни удивления, - ничего!

Сунув в карманы стиснутые кулаки, Энгельс несколько мгновений помолчал. Ханчке уже не решался перебить его.

- Представьте себе, - Фридрих вдруг резко подался в сторону собеседника, - в шесть лет ребенок уже отвык от детских поступков и чувств: некогда шалить или любопытствовать - надо работать, бесполезно капризничать и даже плакать - никто не обратит внимания, опасно хитрить и притворяться - побьют...

Отшатнувшись, Энгельс устало опустил на секунду веки и сказал словно о том, что предстало в этот миг его мысленному взору: